Тайны мастерской в Калашном
— Иван Ильич, как же так получилось, что «Царевич Дмитрий» и «Князь Игорь» были представлены публике впервые?
— Подозреваю, что работы были забыты папой на чердаке его знаменитой мастерской в Калашном, которую он оставил в 1995–1996 годах. Мне он ее тогда еще не передал, а сам перестал туда ездить. Постепенно она пустела. Сейчас я там работаю, начал делать ремонт. Кладовка под крышей полна вещей из 1970-х и 1980-х: засохшие кисти, кувшины, сломанная мебель, старые кривые подрамники. Среди «хлама» и обнаружились забытые произведения. Позже он делал более известные варианты этих картин. «Царевич Дмитрий» произвел фурор в 1960-е годы, ведь работа с подтекстом — убийство царской семьи, а в советское время говорить об этом было нельзя.
— Картина в варианте с выставки в Зарядье не менее магнетическая… Глаза мальчика!
— Знаменитый мотив трогательной русской жертвенности. Горло мальчика перерезано ненатуралистично, нет физиологизма, но есть ужас убийства ребенка: открытые голубые глаза… У работы много подтекстов. Рад, что нашел именно ее. Она мне еще с детства нравится, острая.
— А в чем именно заключается секрет ее притягательности?
— Неклассический ход, модерновый. В те годы Илья Сергеевич искал связь иконы с постмодерном, а также прокладывал свой путь. Поэтому эти работы и удивляли людей, приковывали своей решительностью: не в бровь, а в глаз. Такой же и «Князь Игорь».
— Кстати о «Князе Игоре». Картина необычно оформлена.
— Отец любил использовать старинные ткани. Наклеенная парча — это, видимо, часть церковного облачения, которое было непригодно для носки. А еще здесь интересен багет — он тоже того времени (картина конца 1950-х. — М.Ч.). Тогда багета из Италии не было, и в художественном салоне можно было приобрести армянский.
— Что еще таит мастерская в Калашном?
— Вряд ли смогу что-то найти из картин. Но в кладовках хранится множество вещей из моего детства. Думал, что они утеряны…
— Например?
— Илья Сергеевич любил народные промыслы — деревянные игрушки. Сейчас таких уже мало, есть сувенирная промышленность. А раньше такие изделия деревенские жители продавали на базарах. В мастерской можно найти, например, лошадку, похожую на ту, что на картине «Царевич Дмитрий». Вспоминаю сразу тот день, когда меня повезли на базар в центре Москвы, где прямо на лотках люди продавали свистульки, деревянных лошадок… Еще из вещей — палитра. Сейчас она засохшая, прошло уже лет 40. А я помню ее свежую, как она пахла, как я в нее влез и испачкался. В башне остались в основном вещи, которые дороги как память, личное воспоминание. А картины — это чудо, что он их там забыл.
— Интересно, что это варианты его знаменитых картин.
— Да, он всегда делал несколько вариантов работ вначале. Его новаторский для того времени язык родился из увлечения иконами. У папы была икона Богоматери, вышитая бисером и жемчугом, помню ее с детства — первая в его коллекции. Он ее нашел, кажется, под Переславлем-Залесским, какая-то бабушка отдала ему. Это и стало творческим импульсом. Тогда же началась знаменитая серия «Царевич Дмитрий» с приклеенной парчой. Для того времени это был новаторский язык, таким не занимался никто. Участие старинных тканей придавало работам необыкновенный «аромат», историзм. Ведь в то время многое уничтожалось. А то, что люди не берегли, становилось предметом жизни в картине. И это важно, ведь многие, мне кажется, глядя на картину, могут генетически вспомнить что-то похожее из своих старых домов, у своих бабушек. Этот художественный ход, на мой взгляд, и прославил его. Люди почувствовали другую волну, ведь художник писал не достижения советской власти, а другой мир. Эта серия была феерической.
«Не коллекционер, а собиратель»
— Мастерская-башня в Калашном была похожа на своего хозяина?
— Мастерская художника — это его второй «портрет». Сейчас туда постепенно переезжаю и переделываю ее на свой вкус. Меня заразили любовью к старине, окружаю себя старинными вещами и артефактами из разных эпох, не мыслю без этого свою атмосферу. А во времена Ильи Сергеевича антураж составляли в первую очередь спасенные вещи.
— Спасенные?
— Да. Илья Сергеевич говорил, что он не коллекционер, а собиратель, и тоже окружал себя старинными предметами, но в его случае они были в основном спасены. Сейчас, чтобы собирать подобные вещи, нужно покупать, искать, хотя многое, наверно, можно найти и в деревнях, но в то время папа и мама ездили недалеко — в Сергиев Посад, в Переславль-Залесский… В любой деревне была разгромленная церковь, где всегда оставалось что-то ценное. Были и случаи, когда на руинах храма собирали иконы на растопку — просто рубили на щепу, везли, как дрова. В те годы можно было просто забрать то, что валяется и ждет растопки. Я видел, как иконной доской в брошенной избе было заколочено окно. Изображения на ней почти нет, все облетело под дождем и снегом. У нас есть икона, которую папа буквально оторвал от заколоченного окна, — на ней изображен прекрасный Христос с ангелами. В советское время многое выкидывалось. На помойке можно было найти письменный стол из красного дерева, который вышвырнули, заменив румынской мебелью. Но сейчас все изменилось.
— Как же так?!
— Да, многое уничтожалось тогда. Сегодня другая эпоха. Но я еще застал времена, когда на чердаке старого заброшенного дома можно было найти что-то интересное. А сейчас уже и домов многих нет — распилили на дрова. Шучу, что мне по наследству перешла «болезнь, которая не лечится» — все время хочется впечатлений от старины…
— Спасенные предметы старины хранились прямо в его мастерской?
— Да. Люди вспоминают, что к папе в знаменитый Калашный мог зайти какой-нибудь партийный работник. Поначалу он испытывал дискомфорт — все вокруг завешано иконами, колоколами. А потом человек смягчался, увидев всю эту красоту, начинал проявлять к ней интерес — это трогало не потому, что «богатство», антиквариат. Задевала за живое их красота. Предметы, которые не должны были жить, воскресли… А вообще, в мастерской была особая атмосфера. Вспоминаю: Первое мая, в мастерской открыты окна и видно, как внизу по Новому Арбату идет демонстрация — везут лозунги на колесиках, транспаранты, красные флаги, а Илья Сергеевич здесь слушает Марию Каллас или «Всенощное бдение» Рахманинова, и иконы мерцают на стенах…
«Они не мыслили жизни друг без друга»
— Почему же Илья Сергеевич покинул мастерскую в Калашном?
— Много времени проводил в академии, работал на даче, в другой мастерской, на Новинском… Многое тогда изменилось. По моим ощущениям, все совпало с уходом мамы. Она была его жена и муза. Многие идеи созданы и реализованы совместно с ней, даже «Царевич Дмитрий» — во многом соавторство. После ее ухода, даже если полистать монографию отца, ощущаются перемены в нем — другие темы, другие приемы. Вместе с мамой ушло многое — и башня в Калашном, овеянная ее вдохновением, тоже. Дело не в мистификациях, а в мироощущении человека — он долгие годы страдал без нее и до последних минут жизни звал маму. Было непросто, когда он уходил… Они не мыслили жизни друг без друга. Сейчас удалось достигнуть справедливости и перевезти маму к папе на Новодевичье: художник и его жена и муза.
— Они вместе ездили и в путешествия, где собирали предметы старины?
— Да. Я недавно разбирал чемодан с вещами мамы — все малюсенькое, крохотного размера. И вот эта хрупкая Нина Александровна Виноградова-Бенуа несла вместе с ним тяжелые иконы пешком по 10 километров!
— Героическая женщина!
— Это был ее подвиг, ведь тогда и машин у них не было никаких, все на себе…
«Он спас Ростовский кремль»
— В галерее хранится лишь часть собрания икон и предметов старины?
— Часть вещей осталась у меня и у сестры. Но большая — в галерее, конечно.
— Собрание пополняется?
— Да, я люблю делать выставки с атмосферными вещами, которые дали импульс к созданию картины. И вещи из нашей наследственной коллекции, и те, что я приобрел позже, — все участвует. Последние лет 25 собираю старинные костюмы. Они производят на публику впечатление. Особенно на иностранцев. На зарубежных выставках люди удивлялись: «Так одевались крестьяне?!»
— Любовь к старине — от отца?
— Папа и мама одинаково мыслили в этом направлении. Но одно дело — созерцать красоту на стенах мастерской в детстве. Совсем другое — найти свой подход, свой путь. Когда ты взрослеешь, уже не можешь жить без этого, нужны свои впечатления, и тогда отправляешься на Север сам ходить, с рюкзаком.
— Тоже путешествовали с женой?
— Не просто собирали предметы, а много общались с людьми. Они живут в этой деревне всю жизнь, никогда не переселялись, корнями вросли в эту землю. Нам посчастливилось застать то поколение, которое помнило войну, женщин, которые в тылу трудились на лесоповале. Многие не дождались мужей с фронта, замуж они больше не выходили, жили одни с маленькими детьми. Когда те вырастали, то уезжали. В глазах этих женщин столько смирения, скорби — всю жизнь провели в трудах, прошли через холод и голод, но при этом их лица невероятно добрые! Ты зайдешь — тебе всю жизнь свою расскажут, покормят, найдут какую-нибудь простую конфетку тебе к чаю, а потом, как правило, отдадут какой-нибудь кокошник со словами: «У нас тут все сгниет, пропадет, а тебе нужно, неси». Эти впечатления, как и предметы, тоже становятся частью творчества.
— А с чего началось «собирательство» у Ильи Сергеевича?
— Примерно так же. Он приехал из Петербурга в 1956 году в Москву на выставку. И в Москве для него открылась другая Россия. Стал ездить в Загорск, в Ростов Великий, где культура совсем не похожа на петербургскую. Тогда эти города еще и отреставрированы не были — разруха. В те годы Ростовский кремль был полуразбитый, его могли полностью уничтожить. Папа в Москве с помощью комсомольских связей убедил нужных людей, что разбирать его нельзя, тем самым спас Ростовский кремль: его хотели вообще убрать, там была гостиница для слета комсомольцев! И в Ростове Илью Сергеевича помнят до сих пор и благодарны за спасение. Это уже потом там фильм про Ивана Васильевича снимали…
— Это не единственный случай, когда Илья Сергеевич радел за спасение архитектуры.
— Помню, как мне было 4–5 лет, я сидел в ковше бульдозера и наблюдал, как активисты писали на стенах какой-то церкви, которую ломали: «Руки прочь!», «Хватит ломать!», «Берегите культуру!». Чем закончилось — не помню. Но подобным акционизмом за сохранение Илья Сергеевич занимался. Брали и меня, показывали. Я всегда страдал, когда видел запустение, как гибнет старая деревня. Сердце кровью обливается — ведь это уйдет и больше никогда не повторится… Если это уйдет, то я думаю, и люди будут иначе воспитываться, ведь это важная часть мировоззрения. И Илья Сергеевич страстно занимался этим. Его коллекция возникла из желания спасти.
«Книги были частью атмосферы»
— У Ильи Сергеевича ведь богатейшая библиотека с книгами, которые в советское время было не достать. Что с ней сейчас?
— Она сохранна. Там и правда есть книги, которые не видели советские люди: сочинения философов, эмигрантская литература, книги по искусству, Бердяев, запрещенный Гумилев. Когда папа преподавал в Суриковском, студенты приходили к нему вечерами: выпивалось огромное количество чая, выкуривалось огромное количество сигарет. Папа пускал всех читать. У многих благодаря такому чтиву менялось мировоззрение. Эти книги нельзя было достать ни в одной из библиотек.
— Откуда у него эти книги?
— Часть библиотеки закупалась целыми связками у букинистов в Петербурге (в Москве такого количества книг не было). Причем папа брал их не за красоту корешка, его волновало именно содержание. Помню, как мы закупали эти книги, нанимали микроавтобус, который к вечеру отвозил покупки на вокзал, в «Красной стреле» в наш СВ книги выгружались. Мы спали на койках и не видели друг друга из-за книг. Потом эта «стена» разгружалась в Москве грузчиками.
— А где же он брал «запрещенку»?
— Удивительным образом привозил из-за границы, что было в то время рискованно. Там он находил книги в эмигрантских магазинах, тогда их было много в Европе. Он нуждался в этих книгах, потому что вел научную деятельность, да и для будущего поколения. Это сейчас все доступно по одному клику… А еще книги были частью атмосферы.
«Лучше на нарах в России, чем во дворце за границей»
— Илья Сергеевич тогда был «свой среди чужих и чужой среди своих». Кто-то говорил, что он буржуазный, а для кого-то он был патриотом. А сегодня как воспринимается его творчество, на ваш взгляд?
— Сегодня его знаменитое полотно «Мистерия XX века» (1977) требует пояснений, нужно объяснять контекст времени, в котором оно создавалось. Тогда для современников это было откровение, как гром среди ясного неба, его чуть не выслали из СССР за эту картину. А сегодня это вещь полувековой давности. Это надо как-то иначе подавать. Но есть и абсолютно современные вещи — те же иллюстрации к Достоевскому.
— Илья Глазунов — патриот?
— Конечно. И тогда, и сейчас. Он вообще всегда был за великую Россию, как он говорил на пафосе, для него абсолютно искреннем. Он никогда не хотел эмигрировать — это было бы для него наказанием. Хотя у него было много возможностей остаться в другой стране. Он говорил: «Лучше на нарах в России, чем во дворце за границей». Он никогда не покинул бы Россию, хотя и носил итальянские галстуки — в этом он был артист.
— Те, кто считал его художником буржуазным, ошибались?
— Да. Патриоты видели в нем чужой лоск — красные «Мальборо», белые рубашки, галстуки, костюмы… Либералы, напротив, видели в нем суперпатриота. А он просто был собой, чему можно только позавидовать.
