После первого внутреннего прогона и первого показа в соцсетях чуть ли не драка. Мол, «что сделали с Достоевским? Вахтанговский — это пятизвездочный отель, а с таким «Идиотом» останется три звезды». И тут же перпендикулярно: «Лучшего «Идиота» не приходилось видеть. Умно, красиво, страстно». Споры ожесточенные только разогревают страсти по Федору Михайловичу.
Влад Наставшев, у которого это вторая постановка в Вахтанговском (на Новой сцене с успехом идет его «Сонечка» по Цветаевой), в «Идиоте» выступил еще и как сценограф, и музыкальный оформитель. Поэтому, пока не началось действие, его можно оценить как художника. Тут — «пятерка» по картинке, хотя как эта картинка будет работать в спектакле, еще непонятно. Но сцена резко вздыблена под приличным углом, горизонт розово-голубовато-приглушенный с надписью ИДИОТЪ — с Ъ, отмененным в русском алфавите в 1918-м. Из чего можно заключить, что ни гаджетами, ни искусственным интеллектом этот самый, может быть, русский роман не будет испытан. Как покажет дальнейшее, режиссер не обманул надежд зрителя.
На вздыбленной сцене все по два: две высокие двери (одни рамы), смотрящие в упор друг на друга из разных концов сцены, два столика и два ночника на них под абажурами густого красного, как кровь, цвета, два кресла с подлокотниками из красного дерева. И одно дерево с растопыренными ветками вдали без признаков жизни. В шаге от авансцены зияет дыра с рваными краями, а сама сцена покрыта фрагментами растительности неопределенного цвета — такая, по нашим представлениям, должна быть где-то на Марсе или еще какой другой планете, которую мы во всю нашу жизнь не посетим.
Однако вот посетили — в центре Арбата, в Театре Вахтангова, где узнаваемо-неузнаваемые герои Достоевского то как ископаемые животные из прошлого, то как инопланетяне из будущего. Какой же жанр нам предложил режиссер Наставшев? Самый неожиданный — психологический триллер.
Он начинается с того, что валявшийся в позе эмбриона у сцены человек неловко поднимается, ошарашенно смотрит на сцену.
— Пробудясь ото сна, вы припоминаете их ясно, — а голосок слабый, прямо-таки детский. — Вы помните прежде всего, что разум не оставлял вас на протяжении всего вашего сновидения… Вы усмехаетесь нелепостям вашего сна, но чувствуете, что в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль. Мысль действительна, как нечто принадлежащее вашей настоящей жизни. А как было сказано вашим же сном — новое пророчество ожидаемо…
Сделав несколько шагов назад, он спиной оседает в затертое бархатное кресло. Кресла эти по три-четыре в ряд стоят у левого портала, перевернутые торчат из кулис. Такие в прошлом веке стояли в старых синематографах. А это он самый и есть, где большой экран художник обозначил лишь тонкой неоновой рамой, но не прямоугольной, а покосившейся. Все здесь как-то наперекосяк — и пространство, и жизнь людская. И всю эту сикось-накось Наставшев показывает герою.
Хотя экрана как такового нет, но он эффектно сымитирован игрой света с дымами (шесть видов дымов используется), которую нереально красиво передают лазерные установки, что установлены по авансцене. Кажется, протяни руку и упрешься в жесткую поверхность. Но никакой поверхности — сплошная иллюзия. И тут начинается самое интересное: говорящий тонким голосом человек (брюки до щиколоток, короткий пиджачишко), сделав шаг в заэкранье, как Алиса в Зазеркалье, окажется вовлечен в игру страстей, становится участником адской драмы.
Многонаселенный роман Федора Михайловича режиссер свел к четырем персонажам: князю Мышкину, Рогожину, Настасье Филипповне и Аглае Епанчиной. Главы и части романа перетасовал, но все-таки выстроив их в определенной, как у Достоевского, последовательности событий, подчиненной мысли о страстях человеческих с губительными последствиями. В конкретно-временном и библейском смысле. «Смотри, князь. Как твою невесту торгуют!», «А я за князя теперь пойду», «Знаешь ли ты, что меня, рогожинскую, берешь?». И тут же милость к падшим, и христианство с монологами о нем, звучащими из уст Мышкина проповедями.
Замечу, что Достоевского Влад Наставшев не обидел: текст не переписывал (не считая отдельных реплик, и то стилизованных под классика), только сокращал, выстраивая историю двух женщин и двух мужчин, святых и грешников, в стилистике эстетского триллера. Здесь и музыка соответствующая — фоном психоделика, но разбавленная милым французским современным шансоном и балладой на стихи Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный» — она красной нитью пройдет через три акта. Здесь градус внутреннего напряжения повышается к концу каждой сцены, а визуальные эффекты создают атмосферу нереальности происходящего. Даже 15-метровый траволатор дает экспрессию.
Наставшев на старте начинал «Идиота» с известными вахтанговцами, но в процессе работы произошла смена актерской команды, и уже выпускали премьеру три молодых артиста — Константин Белошапка (князь Мышкин), Павел Юдин (Парфен Рогожин), Полина Рафеева (Аглая Епанчина). Лишь Анна Дубровская (Настасья Филипповна) поддержала команду молодых опытом и удивительной игрой.
Спектакль выстроен так, что трудно ответить на вопрос — кто здесь главный герой? Князь Мышкин, приехавший из-за границы и незамыленным глазом способный увидеть и оценить происходящее внутри, или те, кто изо дня в день проживают российскую действительность, усугубляя ее своими крайними поступками? С повесткой дня прямых аналогий нет, но ближе к финалу она проявится, несколько спутав карты в моем сознании.
Сочиненный по Достоевскому сон имеет вроде бы разрушительный характер: герои много падают, срываются на крик, ведут себя экспансивно или нелепо-экстравагантно. Однако при внешней дисгармонии «Идиот» Наставшева поразительно гармоничен, наполнен живым чувством, пропитан болью — у каждого из героев она своя. Режиссер любит этих несуразных людей, а не препарирует бездушно, как это в своих постановках делал экс-главный режиссер Вахтанговского Бутусов, после начала СВО покинувший страну. Кстати, в третьем акте режиссер выведет своих героев на тему эмиграции, жизни вне страны, с которой, собственно, и начинается спектакль — князь Мышкин вернулся в «сумасшедшую» Россию из «правильной» Швейцарии. Но в отличие от двух первых актов внутренние связи в ассоциациях не так очевидны.
— Ничего хорошего в вашей загранице нет, — скажет Парфен Рогожин в финале, стоя над телом зарезанной им Настасьи Филипповны. Как раз образ Рогожина, пожалуй, самый неоднозначный в спектакле. У Наставшева он проходит путь от монстрообразного головореза, потерявшего голову от любви, едкого ёрника, который и ходит как-то по-особенному, как гоголевский герой, «петушиной ногой», до всё понимающего, а потому злобноватого клоуна. Павел Юдин, который прежде не имел больших ролей в театре, а на историческую сцену выходит лишь в спектакле «Царь Эдип», и то без слов, здесь показал и темперамент, и актерский потенциал.
На «Идиоте» выяснилось, что Константин Белошапка — герой-неврастеник, который намного интереснее героя-любовника, которого он играет в других вахтанговских спектаклях, например в «Театре». Во всяком случае, второй акт «Идиота» — его.
При всей сыгранности ансамбля у Анны Дубровской в премьерном спектакле абсолютно бенефисная роль. У этой актрисы после «Дяди Вани» (роль Елены Сергеевны) не было ролей на большой сцене, о чем можно только пожалеть. Свою Настасью Филипповну она бесстрашно раскачивает на эмоциональных качелях, бросает ее из огня да в полымя, и делает это так тонко. Уже не говорю про стать, пластику актрисы, умение носить костюм. Просто браво.
Ее соперница Аглая в исполнении Полины Рафеевой порывистая, нежная, обидчивая, которой, пожалуй, труднее всех, поскольку режиссерская задача в последнем акте для ее героини не совсем ясна, но работает она истово.
Можно и дальше описывать фантазии режиссера, считывать находки и изъяны, спорить о трактовке романа, кстати, не такой уж и радикальной, но то, что «Идиот» — удача в движении Вахтанговского — факт.
