— Геннадий Викторович, давайте сначала выясним, что вообще такое была советская эстрада? Благодаря чему возник этот феномен и живы ли эстрадные жанры сегодня?
— Мне не очень понятен вопрос, он слишком размыт театроведчески.
Во-первых, аналога советской эстраде не могло быть, потому что она родилась в стране с определенного рода экономикой. И обусловлено ее существование было прежде всего потребностями идеологическими.
Эстрадные артисты для советской власти были самыми востребованными агитаторами. Кто агитатором не становился — испытывал серьезные проблемы.
Конечно, в силу жанра можно было дистанцироваться от социалистической конкретики — скажем, если речь шла о хореографии, так называемом «оригинальном жанре» или инструментальном.
Но все, что касалось вокала и особенно разговорного жанра (так называлось наше подразделение эстрады), — ничего, кроме пропагандистских задач, не несло.
И если артист с этими задачами справлялся плохо, его тут же критиковали за безыдейщину, за плоховкусие — причем одно не исключало другого. Огромное количество барьеров и препон было поставлено нам с точки зрения идеологической чистоты. Артисты, прежде чем выйти к публике с тем или иным материалом, должны были пройти более десяти инстанций.
— Почему именно артисты стали самым востребованным рупором Коммунистической партии?
— Потому что находились места, где не было кинозалов и куда не доезжали специалисты с киноустановками (а такие места были, и удивляться этому нечего — в России и в XXI веке есть негазифицированные населенные пункты, например). В глухой провинции только живые пропагандисты рассказывали о светлом будущем, которое ждет Страну Советов буквально за углом.
— Геннадий Викторович, случались ли в вашей работе крутые повороты цензуры — я имею в виду случаи, когда разрешение на выступление отозвали за час или за минуту до выхода на сцену?
— Я вам больше скажу. Наличие цензурного разрешения не гарантировало возможность исполнения со сцены. После долгого цензурного марафона еще нужно было пройти художественный совет при театре или организации, где артист служил. В моем случае это был Москонцерт — нужно было разрешение и от них.
Более того, могло быть и то, и другое, и даже исполнение миниатюры в рамках ноябрьского телевизионного «Голубого огонька», после чего на полтора месяца ваш покорный слуга становился советским безработным.
В таком режиме не работал ни один артист за рубежом. У них были свои проблемы, но наш артист, особенно «разговорник», если только он сам себя не кастрировал по собственному желанию, обязательно попадал «под топор». Это происходило в 99 процентах случаев, даже с великим Аркадием Райкиным, уникальными и единственно неповторимыми Романом Карцевым и Виктором Ильченко, с выдающимся конферансье Олегом Милявским.
— Решались ли наши артисты и лично вы на отсебятину? То есть согласовали некий текст, а потом со сцены сказали что-то большее, чем было позволено? Что могло за таким выходом за флажки последовать?
— Если не вызвало скандала, на такое внимания не обращали. Но если кто-то выразил недовольство и началась проверка — дело могло дойти до очень серьезных санкций.
Я обладаю таким опытом, что мне показывать пальцем на кого-то — глупо. Моя жизнь, бегущая к исходу восьмидесятого круга, вся испещрена была барьерами, начиная, как это вам не покажется странным, с 22 лет.
— Жаловались на вас «простые советские труженики» после особо острых выступлений?
— Как правило, с самодеятельными порывами зрителей я не сталкивался.
Все происходило в прессе — например, если ты попал в негативную статью в «Правде», это могло повлечь проблемы.
Что касается «инициативы на местах», то мне больше причиняла вреда инициативность силовиков. Она так доставала по жизни, что до простых рабочих руки не доходили.
Но я читал огромное количество ужасающих отзывов на выступления, включая обвинения в пошлости, правда, авторы так и не смогли объяснить, что такое пошлость, Пушкин утверждал, что «пошло» есть то, что пошлó в народ.
Но справедливости ради могу сказать, что наличие цензуры имело и позитивную сторону — и теперь это особенно хорошо видно.
Как-то я включил один интернет-канал, где мой любимый шоумен (артистом я бы его назвать не рискнул, но как шоумен он прекрасен) беседовал с ведущим программы (фамилии я специально не называю, кто знает — тот поймет). И вопрос, заданный ведущим, звучал так: где у героя волос больше: на голове или … Я вам клянусь — слово в слово так. Такого в советское время не могло произойти не потому, что цензура, а потому что неприлично входить в аудиторию со спущенными штанами. Мне могут возразить: кто это определил? Традиция, если хотите! Общество!
Вполне возможно, что и это будет норма — чтобы поздороваться, нужно будет размахивать гениталиями. Мы, в принципе, движемся к этому. Но пока еще существуют какие-то приличия.
— Есть ли, с вашей точки зрения, талантливые ребята среди тех, кто пытается шутить с экрана сегодня?
— Будем откровенны. Я вообще не смотрю телевизор — такова реальность. Никаких оценок происходящему в телепространстве я давать не могу. Единственное, что могу сказать: «Камеди Клаб» проделал очень большой путь — от, с моей точки зрения, торжествующего дилетантизма до высококлассных в их жанре произведений.
— Кем бы вы себя сами назвали — эстрадным артистом-юмористом или деятелем театра?
— Я просто актер. Это моя профессия. Я не понимаю производных «актер-юморист», «писатель-сатирик». Что это? Он или писатель, или не писатель. Это опять придуманные кем-то ярлыки. Чаплин — что, тоже юморист?
— Вы играли или пародировали (не смешиваю эти события по хронологии ни в коем случае) нескольких советских вождей. Насколько, если подразумевать Леонида Ильича, это была работа «с натуры», увиденной, конечно, задолго до пародий? Часто ли вы встречались с Брежневым?
— Видел один раз в жизни, может быть, два. Для нас, артистов, они были небожителями. Я не могу сказать, что разрыв существовал космический, но очень большой.
Несмотря на то что я точно знаю: к тому, что я делал, Брежнев относился с большой симпатией. Другое дело, что меня не любил московский хозяин, я не вписывался во вкусовые предпочтения Виктора Васильевича Гришина (главы столичного горкома партии. — И.В.).
— Кто из первых руководителей СССР больше всего интересовался культурой в широком смысле? Кто был в курсе происходящего в кино, театре, на эстраде?
— Все-таки ближе всех к культуре был Михаил Сергеевич Горбачев. Брежнев, Андропов (про Черненко вообще говорить нечего), а потом Ельцин — не шибко ориентировались.
Нужно учитывать, что в нашей стране исторически сложился взгляд на руководство снизу вверх. Самое главное было, чтобы верховный руководитель мог прийти на культурное мероприятие и оно не вызвало у него раздражения. Перед этим выступления столько раз просеивались, что живого места не оставалось. Человек из отдела культуры горкома партии мне как-то сказал: моя задача сделать из вашего выступления гладкий ствол. Что еще нужно объяснять?
— В советское время «МК» ругал вас?
— Я не помню такого. «Московский комсомолец» мне больше запомнился как пионер скандальных публикаций 90-х годов, когда на первую полосу, в нижнюю часть страницы, выносились все эти ужасы. Жестокость была так сконцентрирована, что газета превращалась в банк жестокости. Но это было формой проявления свободы.
— Один ученый-филолог утверждал, что когда писатель изображает в произведении слона, поэтически о нем высказывается, он сам в какой-то момент превращается в огромное животное. Когда вы играли Сталина — ощущали ли вы себя хотя бы на микродолю мгновения Иосифом Виссарионовичем?
— Нет, я всегда чувствовал себя человеком, смотрящим на вождя немножко со стороны. Я больше показывал Сталина, чем был им.
— Помните ли вы 5 марта 1953 года?
— Да, хорошо помню. Мне тогда было семь лет и три месяца. Мы тогда жили в легенде, в сказке с парящим в небе портретом Сталина на аэростате.
У меня в семье никакого восторга по отношению к Сталину не было из-за того, что при нем происходило. Моя мама (Ираида Моисеевна (Ирина Михайловна) Хазанова) потеряла первого мужа, его расстреляли, реабилитировав через 19 лет. Бабушка Елизавета Михеевна Хазанова была соратницей Крупской, работала в Наркомпросе. Она собственные воззрения имела на то, что стало с организаторами Октябрьской революции, что с ними потихонечку сделал Сталин, очищая дорогу к единовластию. Я здесь не даю оценок и не говорю, что кого-то поддерживаю: во взаимных претензиях резоны были как у одной стороны, так и у другой. Но что касается моей семьи — я не думаю, что кто-то искренне страдал 5 марта 1953 года.
А уж через три года грянул XX съезд и памятники стали сносить — любит у нас народ сначала петь осанну действующему хозяину, а потом бросать в него булыжники.
— Последняя роль в кино у вас десять лет назад была — или я ошибаюсь?
— Нет. Она была в прошлом веке — в фильме Николая Досталя «Полицейские и воры». Все остальное я серьезной работой в кино считать не могу.
— Были ли свежие предложение от режиссеров?
— Давно уже ничего не было. Да я и не хочу.
