Звезда мировой оперы, баритон, разбивавший всей планете сердца и души, Дмитрий Хворостовский спел — нет, не партию в новой опере на сцене Большого или Ла Скала, что было бы вполне ожидаемо, — а 13 песен эстрадного композитора Игоря Крутого. Вот те на! Видеоиллюстрацией же к альбому заэфирился из каждого утюга ослепительный клип на композицию Toi Et Moi («Ты и я»), снятый моднейшим клипмейкером Аланом Бадоевым, где полуобнаженный и мускулистый Хворостовский, выводя изящные рулады по-французски, хлещет хлыстом такую же полуобнаженную мадам, стонущую от ударов любви и ненависти, между которыми, как известно, один шаг. Ну и все такое. В общем, сейчас подобный клип нигде бы уже не вышел, вышли бы только стоны неравнодушных общественников.
А тогда суета, шум и гам поднялись невероятные — от восторгов до негодования, от обескураженности до преклонения и т.д. и т.п. Первое десятилетие нового века и тысячелетия было веселым, творческим, насыщенным, взбалмошным. Под вечное брюзжание эстетских снобов и высоколобой критики о застое, распаде и утере всего, что можно было утерять, музыкальный мир переживал бурные времена новых и неожиданных открытий, откровений, экспериментов. В том числе — на стыке жанров.
Кроссовер-хит Barcelona, спетый в 90-х Фредди Меркьюри и Монтсеррат Кабалье, придал свежий импульс направлению, заложенному еще в 70-е. Публике нравилось слушать облегченную поп-стандартами классику и поп-музыку, украшенную классическими виньетками. Три Тенора (Хосе Каррерас, Пласидо Доминго, Лучано Паваротти), Андреа Бочелли, Сара Брайтман, Эмма Шаплин шли на ура… И вот, дошла очередь до Хворостовского, от которого, по правде говоря, ничего подобного не ожидалось. Оттого и суета…
Тексты на трех языках — русском, итальянском и французском — к этому сенсационному и в хорошем смысле скандальному альбому написала поэтесса Лилия Виноградова, живущая более 30 лет в Италии. Полиглот, она сочиняла и писала на трех языках. Лилия признается, что с этим проектом «залетела в невероятные высоты», а говоря о Хворостовском, ушедшем от нас в 2017 году, все время сбивается с прошедшего на настоящее время. Поясняет: «Он для меня по-прежнему жив». О том, как все было (а было часто непросто и на грани), поэтесса любезно рассказала «Звуковой Дорожке».
* * *
— Это было как гром среди ясного неба, — вспоминает Лилия, — совершенно неожиданно: и для меня, и для Димы (Хворостовского), и даже для самого Игоря (Крутого). Понятно, что все началось с Игоря, он отец–основатель проекта, его идеолог, он начал эту историю. А история была очень рискованная — для Димы прежде всего, потому что мы с Игорем рисковали несравнимо в меньшей степени.
— Ты имеешь в виду репутационные риски?
— Конечно. Для Димы это был колоссальный риск, он был действительно мировой признанной звездой, не как сейчас, когда все кругом «дивы мирового уровня», и слова эти замылились, застирались. А дива — она одна на тысячи, и дива-артист-мужчина тоже один, их не может быть много. Хворостовский был именно таким — исключительным, one and only, о нем знает весь мир, поклонники оперного искусства и тем более критики музыкальные, специализирующиеся именно на опере, а они пуристы, то есть за абсолютную чистоту жанра.
— И очень беспощадные…
— Очень точное слово — именно беспощадные. Никаких скидок, движений навстречу. Любое «загрязнение» жанра считается «осквернением» чистого искусства, преследуется, и артисты забукиваются на сцене. По-русски — освистываются. В России обычно свистят и скандируют: «Позор!», а в других странах делают такой звук — «бу-у-у», поэтому называется «забукать артиста», когда вам не нравится. И весь этот риск ложился именно на Диму, потому что это он — мировая звезда «чистокровного» оперного жанра. Но Хворостовский состоял из азарта: ах, вы так, тогда я вот так, назло и вопреки. Для его характера и натуры было нормальным принять такой вызов.
— То есть парень он был рисковый?
— Всегда. Это был его modus vivendi, modus operandi. Он так жил, так писал, так работал — и в личном, и в профессиональном плане. Для него все было вызовом. Помню, как он выходил на сцену весь больной, с температурой под 40, с совершенно больными связками, два фониатра — один вытягивал ему язык, а другой колол в связки. И он вылетал потом на сцену и блистал как никогда... У Димы всегда было так — чем хуже ему, тем шире он улыбался.
— И ты полагаешь, он ни на йоту не сомневался, когда Крутой предложил ему совместный альбом?
— Очень сомневался! Он сомневался всегда. Сомневался на протяжении всей работы над проектом. Он же по гороскопу Весы — уж не знаю, кто в это верит, а кто нет... А Весы — это вечное колебание в желании сохранить равновесие. При всей своей порывистости, тем не менее сомнение всегда было одним из его доминирующих состояний.
— К тому времени ты уже собаку съела на ниве песенной лирики. Когда поняла, что будешь писать песни не только Крутому, а еще и для Хворостовского, что ощутила, подумала? Разволновалась или спокойно восприняла как очередную веху на творческом пути?
— Не люблю пафосные слова и термины, но этот проект стал для меня судьбоносным. В буквальном смысле. Потому что изменил, обогатил и приумножил мой опыт во всем — и личный, и профессиональный, всяческий. У меня до этого проекта ничего подобного не было. Я вкусила этой прелести и залетела в невероятные высоты. За это на всю жизнь останусь благодарна Игорю (Крутому) и должна это сказать: он взял меня за руку и вывел на совершенно другой уровень и другую орбиту. Это просто бесценно. Сейчас для меня как автора нет ничего более интересного, чем кроссовер. С другой стороны, Крутой посвятил меня в самое дорогое, что у него было в творчестве на тот момент. На этот проект он поставил абсолютно все: эмоционально и психологически. Я не говорю сейчас про финансовую сторону, а говорю как о художнике, который начал большое и новое дело в искусстве… Я ныряла в эту музыку, была влюблена в каждую мелодию, которую он мне давал. И именно из этой музыки у меня вырастали тексты.
— А почему выбор маэстро пал именно на тебя? Мало ли у нас, в Бразилии, донов педро, как говорится…
— Изначально Игорь позвал меня в этот проект для того, чтобы я написала песни на итальянском языке — он мне такой же, как русский. До этого я пописывала, конечно, но это были скорее экспериментальные истории. Я больше стихи писала на итальянском, но стихи — это другая штука, это не подтекстовки и не песни. Были пробные опыты, бирюльки такие, с молодыми ребятами, итальянскими музыкантами, просто на уровне «а давай я попробую». Конечно, это даже отдаленно нельзя сравнить с этим проектом. К тому же фигура Хворостовского накладывала колоссальную ответственность… Я должна была перевести эту музыку в человеческий язык в буквальном смысле, донести до каждого ее суть, самой услышать, про что она. Например, я предложила какие-то вещи сделать на французском языке, потому что четко почувствовала и поняла, что эта мелодия должна быть не на итальянском, не на русском, не на английском, а именно на французском. Это также отразилось потом и на оркестровке, где-то появился аккордеон, например, потому что было использовано слово accordeon. В другом случае, наоборот, более уместной мне представлялась эстетика русского романса, а не что-то англоязычное, французское или итальянское…
— Вы с Хворостовским ведь не были близко знакомы до проекта?
— Мы познакомились в 2006 году, когда только возникла идея проекта. Хотя, конечно, я и прежде была его поклонницей, почитательницей, потому что музыкой занималась с детства и серьезно. Естественно, я знала его, обожала все то, что он делал с Георгием Свиридовым, его барочную музыку… Он божественно всегда пел. Конечно же, я знала, кто такой Хворостовский. И вот 2006 год, Юрмала, музыкальный праздник «Новая волна», на которой я бывала ежегодно. Мы с Игорем поехали в Ригу рано утром знакомиться с Дмитрием Хворостовским и Константином Орбеляном. Зашли в отель, дверь номера открыл ослепительный, потрясающий, красивый и вместе с тем абсолютно свой парень. У меня нет другого слова, чтобы его описать: парень в джинсах драных, в майке, улыбка невероятная, его фирменная, Хворостовского, рукопожатие очень крепкое. И с первого рукопожатия я поняла, и он понял, что мы вообще одной крови. Мы будто бы в одном дворе росли и вместе хулиганили, включая первые приводы в милицию и далее по всей программе... Почувствовали душевное внутреннее родство, несмотря на то, что у нас совершенно разный бэкграунд — мы росли в разных городах, в разных контекстах. Тем не менее очень много общего, да и разница в возрасте не такая уж и большая. Бывает любовь с первого взгляда, а это была дружба с первого взгляда. И всегда на одной волне, он начинал «а», я продолжала «б», и наоборот. Поэтому вся работа с проектом, а она была очень большая, сложная и, мягко говоря, нервная, обрела органику симбиоза, стала триумвиратом, где все перетекали друг в друга и дополняли, вдохновляли. Такой menage a trois в смысле творчества…
— Сплошной зефир в шоколаде…
— Тем не менее накал страстей был невероятным. Во-первых, потому что никогда никто из нас троих ничего подобного не делал. Мы были как пионеры, открывали другую землю. Колумбами мы были. И, конечно, я была меж двух огней иногда. Там и искры летели, таким саундтреком шел немножечко «Танец Рыцаря» Прокофьева. Игорь с Димой схлестывались иногда. Я была между ними мостиком, что ли, как-то их уравновешивала — все эти годы работы, и на сессионных записях, а записывали мы траншами, естественно, в зависимости от Диминой занятости, потому что у него ангажементы были по всему миру, и мы немножко за ним гонялись. Первая сессионная запись была в Нью-Йорке, дальше мы писались и в Москве, и в Лондоне…
— Пока ты была этим мостиком в танце рыцарей, насколько на твою работу влиял фактор Хворостовского?
— Начнем с того, что Дима — человек, который удивительно тонко чувствует текст. Для него стихи, вообще литературный материал не менее важен, чем музыкальный. Эта вертикальная значимость проходит хребтом через всю его работу над произведением. Для него каждый звук, каждое слово и каждая запятая изначально базово важны. Кроме того, он прекрасно владел языками, помимо английского у него итальянский абсолютно свободный, потому что итальянский — международный язык всех музыкантов, вся терминология в музыке итальянская, и музыканты всего мира, встретившись, как правило, общаются между собой на итальянском языке, особенно оперные артисты… Самым сложным для него были французские тексты: Дима очень не любил французский язык, он крайне неудобный для академического звукоизвлечения. Не зря, когда исполняется, например, самая знаменитая опера на французском языке «Кармен», никогда никакого грассирования у оперных артистов нет. Даже у французов. Они всегда произносят твердое «р».
— Ну куда им всем до Эдит Пиаф…
— Хорошая шутка… А Дима — человек бурный, человек-вулкан. Помню, на записи «Toi et Moi», которая потом стала эмблемой этого альбома и всем полюбилась, ему тяжело было петь по-французски. Он швырялся бутылками воды в стену, орал... В итоге я выгнала всех, включая Крутого, из студии. Мы остались втроем — звукорежиссер Игорь Полудюк, я и Дима у микрофона. В итоге мы это сдюжили, сделали. Дима — такой человек, который с себя дерет не три, а 33 шкуры. Он постоянно пребывал в состоянии недовольства собой, абсолютно не самовлюбленный, не «ой, я гений, сейчас приду и левой ногой эту вашу фигню…». Хорошо бы этому научиться начинающим, тем, которые издали три с половиной звука в микрофон…
— Кого-то хочешь назвать?
— Имя им — легион. Но легион такой — немного калеки они все. Не будем сейчас об этом. А Дима — большой артист. Он никогда не позволял себе прийти ни на репетицию, ни на запись неподготовленным. Просто никогда. Во-вторых, у него была маниакальная черта — не опаздывать. Он лучше раньше приедет, чем опоздает. Подготовленность была боевая всегда. И он без остатка погружался в процесс. Когда уже появились аранжировки, оркестровки, тот самый кроссовер, где были элементы музыки не только академической, а именно поп-музыки, лаунжевой, где-то даже с элементами рок-музыки и даже джаз-рока, он во всем этом купался, кайфовал, ему все это очень нравилось и было интересно. Не будем забывать, что Дмитрий Александрович Хворостовский первый раз вышел на сцену в составе рок-группы в Красноярске вообще-то.
— Грехи молодости. Этот опыт, кстати, был, видимо, столь скоротечен, что не попал ни в одну Википедию…
— Но вообще он был благодарный потребитель самой разной музыки, в том числе электронной, рэйвовой…
— Ему наверняка должен был нравиться Фредди Меркьюри?
— Конечно, он все это обожал. Потом, он же спортом много занимался, профессионально практически, как настоящий атлет. Плавал. И во время занятий в наушниках у него были не Пуччини и не Гендель. Мы постоянно слали друг другу какие-то фишки, рэп и все на свете, новых музыкантов, мои новые песни, какой-нибудь Quest Pistols, он часто был первым слушателем и всегда кайфовал. Был как мальчишка, который попал в магазин игрушек, а там — куча пистолетов, «лего», он бегает среди полок: это хочу и это хочу. Ему все было интересно.
— И вот альбом выходит… Ожидания, естественно, были и у тебя, и у Игоря, и у Димы. Затаили тогда дыхание в ожидании реакции?
— И да, и нет. Игорю, безусловно, это было очень важно. Мы с Димой так или иначе были приглашенные Игорем в его авторский проект, это было его детище. Помню, Крутой во всех интервью тогда говорил (и до сих пор, кстати, так считает, мы с ним буквально на днях разговаривали), что это был главный проект его жизни, экзистенциально для него важный. Для нас с Димой это было, конечно, тоже крайне важно. Для меня — потому что, как я уже сказала, я попала на другую планету, передо мной открылись горизонты, о существовании которых я даже не мечтала раньше. А для Димы это был риск, потому что оперное сообщество могло его осудить за такое «святотатство» и «творческую измену». Так, собственно, некоторые и оценили.
— И как Дима на это реагировал?
— Цитировать его не стану, по нынешним временам это непечатно. Реагировал по принципу — «нас бьют, мы летаем». Это его девиз был всегда. Ему в жизни с самого первого шага на этой земле доставалось по башке, как мало кому. Поэтому он выработал силу духа. А сильный на этом и проверяется, кто-то ломается и заканчивается, а кто-то утирает кровавую юшку и идет дальше. С высоко поднятой головой и ослепительной улыбкой. Как Дима.
— После это полета на «другую планету» легко ли было тебе возвращаться на круги своя и продолжать строчить опусы для русской попсы?
— Может быть, громко будет сказано, но с самого начала творческой карьеры я всегда была очень избалована. Мне очень везло. Я фартовая. Свою первую песню написала с Витей Резниковым («Карточный домик». — Прим. «ЗД»). Планка сразу — 15 лет и первая подтекстовка на музыку Виктора Резникова.
— Знак качества, согласен.
— У меня мало соавторов, если посмотреть мой каталог. Потому что я всегда позволяла себе крайнюю разборчивость. Если музыка мне не нравится, то и писать на нее я не буду. И дело не в жанре. Искусство — это эклектика. Я не ставлю себе никаких рамок. Что угодно, но чтобы нравилось.
— Сравнивая с прошлыми временами, часто ли сейчас нравится?
— Редчайшим образом. И к сожалению… Ностальгия — это чувство, которое мне вообще не знакомо. Я никогда не оглядываюсь назад, не люблю вздыхать о прошлом, объективно оцениваю вводные данные. Но на сегодняшний момент все меньше и меньше самобытного. Вторичность, десятиричность, сторичность — она просто царит. А копия копий копий меня не интересует.
— А в жанре кроссовер можно ли кого-то сейчас выделить, на твой взгляд?
— Сравнивать — неблагодарное дело. Особенно — сравнивать с несравнимыми. С Димой сравнить никого нельзя.
— Так же, как с Марией Каллас, Селин Дион, Аллой Пугачевой…
— Совершенно верно. Ты не можешь никого сравнить с Барышниковым. Кого? Зачем? Кстати, есть интересная история. Когда снимался сериал «Секс в большом городе» и был бум и пик популярности, они решили туда ввести русского известного персонажа. И кому, ты думаешь, предложили этого персонажа сыграть?
— Неужели Хворостовскому?
— Именно ему! Но он отказался. И вместо Димы позвали Барышникова, все знают эти прекрасные серии, где Сара Джессика Паркер и Михаил Барышников играли роман. Но Хворостовский отказался. Это тоже его типичное. Он и с Мадонной петь отказался в свое время…
— А она-то чем не угодила?
— Не захотел. Ему не понравился материал. Ему тогда показалось это неуместным для него, неорганичным. Он был очень внимательным к себе, внимательно слушающим свой внутренний голос.
— М-да, Саре Джессике Паркер, значит, отказал, Мадонне отказал, а Крутому с Виноградовой не отказал. Какой, однако, взбалмошный у него внутренний голос…
— Не проходит ни дня, я не преувеличиваю, без того, чтобы я себе в очередной раз не сказала: какая ты везучая. Когда закончился проект, остались человеческие отношения, которым просто нет цены. И я была с ним буквально до последнего вздоха. И с его родителями я храню нежнейшие отношения, я их оберегаю, это мои родные люди. Не то что не бросаю, а просто мы через день созваниваемся, как могу, помогаю. Это уже такое дело, личное. И все благодаря проекту, не было бы его, не было бы и всего остального.
— Ты обмолвилась, что была у его одра в Лондоне. Дима тяжело уходил?
— Тяжелейшим образом, врагу не пожелаешь. Это было ужасно. Дима очень страдал и мучился. Он боец был невероятный, до самой последней минуты боролся, был на высоте до последнего вздоха. Все так скоротечно произошло, два года с момента, когда ему поставили диагноз в Москве в 2015 году… Слава богу, остались яркие воспоминания, которые уже никуда не исчезнут, это живая история, это часть меня, я себе это присвоила. В моем ларце самая главная драгоценность — вся эта история с Димой…
