— Для начала надо определиться, что такое это «все» — оно у всех свое, — обращается к зрителям худрук Кириллов, который в данный момент только артист. — Для спортсмена «все» — это его тело. Случайная травма на пробежке и все — «Спартак» остался без защитника. Для оперного певца его «все» может закончиться субботним днем в кафе во время мороженого с ребенком. И уже переходя на шепот: «Уважаемые зрители, можете сдать билеты. Горбун не сможет объясниться Эсмеральде в любви по причине эскимо».
«Все» Валерия Кириллова находится за занавесом Камерной сцены, в старом жестяном сундуке — этом вечном спутнике артиста на гастролях по российским городам и весям, а если повезет, и в дальнем зарубежье. Например, в Бразилии. Он и спектакль этот сделал, чтобы разобраться в этом «всем» своем. Первым Кириллов из сундука извлекает предмет далеко не театрального назначения — здоровенный бидон из алюминия, в который на колхозно-совхозных фермах разливали молоко.
— Моя сцена — этот бидон. Я был местным Аркадием Райкиным. Какой у меня был успех! У меня было все — телки, тачки. Чего вы смеетесь? Да, у меня были тачки, и не одна.
Тачки и телки — это не сленг и не пошлость «Камеди-клаб». Это часть его биографии, документ, можно сказать: мать — доярка в колхозе, семилетний пацаненок крутится на ферме, где выступает перед доярками и скотниками, показывает им местных дурачков, пьяниц, читает стишки, подражает популярному в Советском Союзе сатирику Райкину, не подозревая, что спустя годы сам будет показываться в театр имени своего кумира. Хорошо, что его тогда не приняли: кто знает, как сложилась бы судьба, если бы взяли и он остался бы в Москве? Но судьбе было угодно вернуть его в Ярославль, где он стал острохарактерным артистом (по амплуа комик-простак), способным своей игрой довести зрителя до слез. И тот плакал — нет, рыдал от смеха.
И сейчас, слушая его рассказ, зал Камерной сцены не перестает хохотать. Перед ним — рассказчик, реактивный, подвижный, гибкий внутренне и внешне. И главное — легкий: легко вскочил на тот самый бидон, спрыгнул — уже в зале, уже с кем-то болтает, как будто знает того сто лет. Легкость не только действенная. Он играет эмоциями, он держит зал, не отпуская его ни на минуту. Незаметно разворачивая и показывая с разных сторон артиста и его жизненный путь в мире театра. А там — и смех, и слезы, и границы между ними, кто понимает, не всегда увидишь. А у Кириллова тем более.
Может показаться, что моноспектакль «Все не случайно» — набор баек, который в виртуозном исполнении гарантированно повеселит зрителя. Но здесь иная история — все прожито, пропущено через себя, и (внимание!) вполне драматические и даже трагические обстоятельства, которые могли иметь для их участников самые серьезные последствия, да еще на государственном уровне, доведенные до абсурдности, за счет ироничной игры превращаются в маленькие новеллы, виртуозно и с артистизмом разыгранные. Где в одном человеке несколько персонажей, на скорости сменяющих друг друга, где детали имеют значение — и все не случайно. Где легкость быта переходит в разряд бытия. А так из актеров умели делать единицы. Например, Александр Ширвиндт.
Чего стоит рассказ о юбилее самой знаменитой жительницы Ярославля, известной всему миру по позывному «Чайка» — Валентине Терешковой. За проведение ее юбилея (самая что ни на есть реальная история) отвечал Кириллов. Размах торжества предполагался, естественно, космический — с чайкой, чьи крылья изображала массовка в тысячу человек на каждое крыло. И вот такие человеческие крылья должны были облетать голубой шар, символизирующий нашу планету.
И вот в самый ответственный момент, когда кортеж с Терешковой уже подъезжал к центру города, этот огромный надувной шар, который волокли на веревках к крыльям, напоровшись на твердый предмет разорвался, обмяк на глазах устроителей. Шок! Ужас и немой вопрос у всех причастных: «Что делать?» Терешкова вот-вот появится. И фантазия уже рисует сцены того, что будет потом. Но вот оно великое «не случайно»! Совсем не случайно рядом оказался рабочий местного треста озеленения, азиат к тому же, Али, кажется, звали. Рассказчик меняет маски — от имени Али: «Мне сказал: убери тут, баба-космонавт едет». От своего: «Давно заряжал аккумулятор? Дай быстро сюда. Потом вернем», — и выхватывает из рук представителя бывшей братской республики агрегат, который, как пылесос, втягивает листву. Общими усилиями они надувают шар, правда, в качестве затычки в нем остается труба агрегата, и он торчит, как отросток. «Планета-мальчик получилась».
Одна новелла перетекает в другую — про 250 лет первого русского театра с приездом в него первого лица государства и всего театрального нашатырного иконостаса. Про старого суфлера, которого в театре все звали Лёша Первый Акт. Потому что своей профессией он владел как никто и подсказывал артистам не только слова и фразы, но порой и руководил мизансценами. Маленький нюанс: только в первом акте, потому что во втором он уже был, как говорится, не в состоянии. Начальство, зная его слабость, обыскивало его в антракте и, не обнаружив улику, пребывало в недоумении — где же Лёша берет выпивку? Секрет суфлера оказался до невозможности прост, и такое ни один голливудский сценарист не смог бы придумать. Но суфлер не какой-нибудь вам сценарист, поэтому знал верный способ: на обратную сторону театрального занавеса он пришил узкий карман, куда точно входила одна бутылка, без закуски. И в момент его закрытия на антракт Лёша Первый Акт извлекал из своего тайника заначку и выпивал.
Бразилия всплыла, как остров в море рассказов, показав изобретательность русских артистов, в самолете сочинивших спектакль по Чехову, потому что директор никогда не был в Бразилии, а так хотелось.
Однако, дождавшись пика коллективной ржачки, он внезапно переключает «тумблер», и публику накрывает неслучайность совсем другого свойства, которая три года назад накрыла весь Волковский театр. Случайно на повороте автомобиль, в котором ехал Сергей Пускепалис, руководивший в то время Первым русским, занесло, и вот уже два гроба (с его телом и водителя) стоят на сцене театра, а артисты боятся посмотреть в глаза друг другу — не читать там собственный ужас от того, что теперь будет с ним, артистом, с театром? А через какое-то время мальчик Валерик, который в семь лет выступал в коровнике, стоя на бидоне из-под молока, сам встанет у руля театра. Что он чувствует, оказавшись по другую сторону от своего брата-артиста, как видит теперь себя и их — об этом его рассказ. И это и жизнь, и слезы, и… абсурд. Не без любви, разумеется.
