«Да Гришаевой давно пора театр дать!»
— Нонна, ты почти 11 лет у руля столичного театра РОСТА (в недавнем прошлом — областной ТЮЗ). Пришла туда художественным руководителем, будучи артисткой востребованной и, пожалуй, с самым высоким гонораром. Но ты решила бросить все на карту, взяла на себя ответственность за чужие судьбы — артистов, театра со скромным областным бюджетом. Что подвигло тебя на такое решение?
— Ты же понимаешь, что театр — это не про деньги, и что зарабатываем мы в других местах. Театр — это для души и для детей. Когда поступило предложение прийти в тогда еще областной ТЮЗ, для меня это стало логическим завершением того, что я много лет делала в одесском ТЮЗе. А там у меня был проект «Варшавская мелодия», и каждый месяц я приезжала и бесплатно играла в этом спектакле, а все деньги шли на развитие театра. Тут, как говорится, если отдаешь, то Господь тебе возвращает. Мне вернулось. И потом, я не сразу приняла это решение, взяла время подумать, и только когда поняла, от чего смогу отказаться в личной карьере, согласилась.
— От чего ты отказалась в личной карьере?
— На тот момент — от телевидения и кино.
— Подумала, что, отказываясь от съемок, теряешь в деньгах?
— Да, но уже тогда была нормальная подушка безопасности, я могла это себе позволить.
— Тебе предложили детский театр, да еще областного подчинения, и не в центре, а в «Царицыно». Не было желания сказать: «Ну, вообще-то я серьезная артистка, может, все-таки взрослый театр?..»
— У меня даже не возникал такой вопрос. Я же с детства на сцене, мой первый спектакль был «Питер Пэн и Венди», и на сцене Одесской оперетты я летала, поэтому чувствую, что нужно именно детям, и знаю, как это нужно делать. Так что для меня это абсолютно логичное решение. Конечно, были страх и удивление. Я, скажем, не понимала, как может быть театр напротив входа в необыкновенной красоты усадьбу «Царицыно», но без большой надписи, что это театр.
— А туда вообще ходили?
— «Ну, такое…» — как говорят у нас в Одессе. И первое, что я сделала, — конечно, название, чтобы люди, приходя в «Царицыно», хотя бы видели: «Да тут театр! У-у-у, детский!» Первой постановкой стал мюзикл «Мэри Поппинс». Его сделал Михаил Михайлович Борисов, который, кстати, в какой-то программе, где мы с ним до этого снимались, говорил: «Да Гришаевой давно пора театр дать!» И я позвонила ему: «Вот вы мне напророчили, давайте теперь помогайте». Максим Исаакович Дунаевский благородно подарил мне права на музыку. Сама же я сыграла Мэри Поппинс. И тогда сказала артистам: «Вот вам моя рука, полетели вместе». И мы летим…
Теперь успех не только у тех спектаклей, где играет артистка-худрук, или, как я себя называю, «играющий тренер», но, например, у таких музыкальных спектаклей в постановке Александра Нестерова, как «Ревизор», «Иван Царевич и Серый Волк», — там я не работаю артисткой.
— Твое самое ужасное воспоминание за годы руководства театром?
— Это, конечно, пожар. В тот момент, когда раздался звонок мне на телефон и сообщили, что горит театр, я стояла на сцене Театра Вахтангова и готовилась к спектаклю «Люся. Признание в любви». Шел обычный прогон. Я сейчас об этом говорю, а у меня все опускается: такие моменты не хочется никогда больше пережить. Через 4 минуты приехали пожарные, и началось тушение. Но для меня было самым главным, чтобы все вышли и никто не пострадал. Сгорело все: Малая сцена, все декорации, практически все костюмы, все, что было внизу, весь подвал — буфет, студия звукописи, все музыкальные инструменты — потери колоссальные. До сих пор у нас не хватает средств на то, чтобы восстановиться.
— А тебе выходить к зрителям, петь, смеяться и плакать… В час Х открывается то, о чем человек не подозревает в себе. Что происходило с тобой в этот момент?
— Я понимала, что нужно было собраться и отыграть спектакль. Тут происходит собранность, концентрация, ты быстрее соображаешь что делать.
— Можешь писать в биографии, что ты, как Москва 1812 года, пережила пожар…
— Я предпочла бы быть птицей Феникс в такой ситуации. Уже хочется возродиться, и чтобы наша Малая сцена наконец-то начала функционировать. Очень не хватает нам ее.
«Глядя на вас, хочется сказать: меняю хорошие воспоминания на новые ощущения»
— В твоей родословной со стороны матери все располагало к музыкальному театру: прадед, прабабушка — оперные певцы… А по отцовской линии что досталось?
— Про отца неизвестно, потому что его родители — мои бабушка и дедушка — познакомились в детдоме. И именно эту линию мы не смогли раскопать. Да, собственно, и по материнской линии мы тоже ничего не знали. Мы не знали, например, что мамина девичья фамилия Казанская, — все открылось только 15 лет назад, когда Первый канал сделал проект «Моя родословная». Они повезли нас с мамой в Казань, где узнали невероятную историю о моем прапрадеде, который первым там перевел Коран. И бабушкина ветвь — князей Точинских, а дедушкиной мамы — греческая, фамилия Хартуляри. Оказалось, что у меня такие корни, что мы с мамой немножко были в шоке. А по папиной линии, к сожалению, уперлись в детдом.
— Ты одесситка, Нонна, а это значит?..
— Лучше всех на этот вопрос ответил когда-то Михаил Михайлович Жванецкий в своем рассказе, посвященном Леониду Осиповичу Утесову. Он в этом рассказе очень точно говорит, что нет никакого особенного одесского юмора. «Есть юмор, вызывающий смех, а есть юмор, вызывающий улыбку сострадания. Есть человек, который пишет и созревает как помидор. А есть, который дозревает в ящике, такой весь искусственный, и пишет, и поет про «синтетику». А писать, простите, как и писать, надо, когда уже не можешь». Понимаешь? Лучше не скажешь. Одесситы — они же порой не понимают, что шутят: они шутят как дышат.
— Ты была знакома с Михал Михалычем в Одессе? Вы могли разминуться во времени, все-таки разница в возрасте…
— Конечно, просто родители моих друзей из «Квартета И» — Леши Бараца и Славы Хаита — дружили с Михал Михалычем близко. В Одессе мы с ребятами не были знакомы, но, будучи начинающей артисткой Театра Вахтангова, я подружилась с ними в поезде Москва—Одесса, а они познакомили меня с Михал Михалычем.
Никогда не забуду, как пришла к Славе на дачу, которую он снимал на каникулах. Слава что-то играл на гитаре, я пела, на мне было что-то такое надето интересное… Михал Михалыч так сидел-сидел, смотрел и вдруг говорит: «Нонночка, глядя на вас, хочется сказать: меняю хорошие воспоминания на новые ощущения». Я поняла, что запомню это на всю жизнь. Недавно Наташа Жванецкая издала книгу его цитат — я открываю, читаю и вижу эту фразу. И я не тешу себя мыслью, что он придумал ее, глядя на меня. Но мне приятно уже то, что он произнес эту фразу, пусть заранее придуманную, но все-таки глядя на меня.
«Тетя, а вы петь будете?»
— Думали ли мы, что доживем до такого момента, что не сможем поехать в этот прекрасный город у Черного моря? Еще одна яркая страница в твоей биографии — Людмила Гурченко, которая твой кумир. Но очень редко, когда любовь к кумиру имеет результат. А ты сделала спектакль «Люся. Признание в любви». Как родилась такая идея?
— Мне позвонил Сергей Сенин, муж Людмилы Марковны, и пригласил на эту роль — бесконечно благодарна ему за это. Я с детства читала ее книги. Помнила фразу, которую ей папа говорил, — что актриса должна выделиться: «Все стоят молчат, ждуть, а ты выделись». И я, помня эту фразу, учась в театрально-хоровой студии в Одессе, где было 400 детей, сумела выделиться и получила главную роль.
— Как тебе это удалось?
— А я просто выучила главную роль наизусть, и когда заболела девочка, репетировавшая ее, то нас спросили: «Кто-нибудь знает?» Я сказала: «Я знаю». Сыграла, и это был мой звездный час.
— Актерская профессия значит всегда быть готовой?
— Да. Я же смотрела все ее фильмы, и мне всегда казалось, что уж если быть актрисой, то только такой, как она. Которая может все и может быть разной: фееричной, музыкальной, танцующей, поющей, как в «Небесных ласточках» и в «Соломенной шляпке». И в то же время — невероятно драматической, как в фильмах «Пять вечеров» и «Двадцать дней без войны». Вот такой диапазон должен быть у артистки. И я всегда к этому стремилась.
— Как так случилось, что, будучи современницей Гурченко (а мы ее современники), вы с ней ни разу не пересеклись?
— Ой, ты сейчас как моя мама. Она мне говорит: «А почему ты в спектакле говоришь, что ты с ней не пересекалась? Разве ты не помнишь?» — «Мама, стоп, с этого момента поподробней», — говорю я. Мама тоже была ее поклонницей. «Она приехала, она снималась в «Гаврилове» («Любимая женщина механика Гаврилова». — М.Р.). Потом ее встреча со зрителями в кинотеатре «Фрунзе» у нас, на Карла Маркса. И мы с тобой пошли, ну как ты не помнишь?» Я говорю: «Мама, сколько мне было лет?» — «Ну как? Пять». — «Так, мам, и что было?» — «Тебе поставили табуреточку. Ты сидишь, Гурченко долго-долго что-то рассказывает, а потом говорит: «А у кого-нибудь есть вопросы?» Единственный человек, который поднял руку в зале, — это была я. Как ты думаешь, что я спросила?
— Я просто теряюсь.
— Мама рассказывала так: «Я даже не успела руку твою убрать, когда ты спросила: «Тетя, а вы петь будете?» Гурченко расхохоталась: «Деточка, мама тебя привела, думала, что тетя будет петь, а тетя все рассказывает и рассказывает. Конечно, деточка, сейчас спою». И спела.
Позже, в Москве, единственный раз мы с ней пересеклись за кулисами Театра сатиры, где мой однокурсник Миша Дорожкин играл в спектакле «Поле битвы». И я попала на этот спектакль, потом пошла к Мише за кулисы, и вдруг она идет, и я… Мне бы как сейчас: «Можно с вами сфотографироваться?», а я в стенку вжалась. И только шлейф духов ее… Я слова вымолвить не могла, не то что попросить автограф.
— Мистика какая-то: именно на спектакле о Гурченко ты узнала о пожаре в твоем театре. Действительно, радость ходит в обнимку с горем. Ведь и ее жизнь была все время на этой грани.
— А для меня, может, именно поэтому «Люся. Признание в любви» самый сложный спектакль не только физически, но эмоционально и морально. Потому что у меня не получается его играть совсем: каждый раз приходится его проживать, потому что 90 процентов того, что я говорю от ее лица, я говорю и о себе. Столько у нас пересечений в судьбе. Да, удивительно.
— И, похоже, ее роли тебя преследуют. Тамара в «Пяти вечерах»…
— И мама Коза, и Коринн в спектакле «Мадемуазель Нитуш», и в «Соломенной шляпке» у меня ее роль.
— Когда ты готовишься к выходу, просишь Людмилу Марковну о чем-то?
— Прошу перед каждым спектаклем. Мне же Саша Олешко подарил ее потрясающий портрет, и я спросила у Кирилла Игоревича Крока разрешения повесить его в гримерке. Он сказал: «Конечно». И я каждый раз руку к портрету прикладываю и прошу: «Дай мне сил, будь со мной вместе, рядышком…» Какой-то невероятный успех у спектакля. Я недавно зашла в ресторан — сидит генерал в отставке, увидел меня: «Я семь раз смотрел вашу «Люсю» и еще пойду. Мне как-то тепло на этом спектакле и хорошо».
— На спектакле ты — вылитая Людмила Марковна. Специально делаешь грим или это твоя природная особенность?
— Никакого грима специального нет. Это особенности мимики. Я слишком много за ней наблюдала, и многие говорят, что как будто происходит реинкарнация, и от этого даже страшно становится. Кстати, отчество у наших отцов тоже общее: Гавриловичи они.
«Что, Нонка, готовишься? А знаешь, что Толкунова в зале?..»
— Скажи, с даром пародии, какой есть у тебя, надо родиться? Уметь схватить внешний рисунок, наполнить его внутренним содержанием — как это происходит?
— Это у меня с рождения. Я уже с 6–7 лет пародировала всех, кого видела по телевизору…
— И даже мужчин?
— Конечно — Магомаева, Гнатюка, Кобзона… Но надо отдать должное моим педагогам в Щукинском училище, которые на втором курсе в разделе «Наблюдения» это мое дарование развили. Именно потом в нашем дипломном спектакле «Дорогая моя эстрада» я была Толкуновой и Лолитой Торрес. И была знаменитая история, когда Михаил Борисович Борисов пригласил на этот спектакль Валентину Толкунову. Представляешь, я готовлюсь к выходу, косу свою жемчугом пеленаю, а кто-то из «добрых» однокурсников подходит и сообщает: «Что, Нонка, готовишься? А знаешь, что Толкунова в зале?..» И у меня все оборвалось. Мне выходить на сцену, а у меня руки трясутся…
— Ну а потом? Как знаменитая певица тебя оценила?
— Потом благодарила, говорила: «Все хорошо, деточка».
«Детка, ты три часа отдавала им энергию. На поклонах забирай обратно»
— Добрые однокурсники, добрые артистки, актерское братство… Я понимаю, что все это послужило очень серьезным поводом к аналитической работе в твоих социальных сетях под названием «Как закалялась сталь».
— «Моя актерская сталь».
— Непростых отношений с коллегами, через которые проходят абсолютно все, можно избежать и как?
— Знаешь, все ужасы, через которые я прошла за эти долгие годы в Театре Вахтангова, действительно меня очень многому научили и закалили. За что я бесконечно благодарна Театру Вахтангова, который бесконечно люблю, — так это за общение с великими режиссерами. Мне посчастливилось работать с Фоменко, с Туминасом, с Виктюком — это счастье. И в то же время все, через что я прошла: когда дали роль — сняли, дали — сняли, за восемь лет ни одной главной роли, зависть — я смогла руководить театром. Теперь все, кто приходит к нам, говорят: «Какая у вас удивительная атмосфера! Такого не бывает!» Но я сделала все возможное, все зависящее от меня, чтобы в театре РОСТА всего этого не было.
— Может быть, для театра как институции с высоким уровнем конкуренции закулисные «радости» — это какой-то рудимент или все-таки закон на все времена?
— Мне кажется, что в нашем театре мы это преодолели. У нас семья, такая большая, дружная. Даже когда нас слили с Московским ТЮЗом и артисты оттуда стали приходить на наши капустники, посиделки, то говорили: «Боже, а такое бывает? Такая атмосфера, такая дружба между артистами?..»
— Но Театр Вахтангова академический, с труппой очень высокого класса. И чем выше класс, тем, наверное, острее конкуренция и неизбежность закулисных мизансцен?
— Безусловно. Но, когда ты выходишь на сцену, то происходит тот самый обмен энергией, за которую мы любим театр. Я только пришла в Театр Вахтангова — и сразу к Роману Григорьевичу в спектакль «Я тебя больше не знаю, милый» попала — с Максаковой, Шифриным, Маковецким. Это был мой дебют. И я не понимала, почему он так красиво выстраивает поклоны. Набралась наглости и задала этот вопрос. То, что он мне ответил, я запомнила на всю жизнь. Роман Григорьевич мне сказал: «Детка, ты три часа отдавала им энергию. На поклонах забирай обратно». Именно за это мы театр и любим — за обмен энергией, после которого потом заснуть не можем.
«Мама, какое счастье, что ты у меня не такая»
— Но вернемся к театру РОСТА, где сейчас вышла премьера спектакля «Ежик в тумане». Эта философская притча для какой аудитории — детской или взрослой?
— Сергей Козлов — писатель космический, он поднимает такие вопросы экзистенциальные. Ну конечно, это детский спектакль, на котором и родители не будут скучать и в конце, может быть, всплакнут ностальгически, услышав песню из мультфильма, на котором выросли: «Облака, белогривые лошадки…» И я благодарна Аркадию Черкашину — он же артист у нас в театре и режиссер (у него это уже вторая постановка) — за то волшебство, которое он сумел создать на сцене.
— Во взрослом спектакле театра РОСТА ты сыграла роль мирового репертуара — Аркадину в «Чайке», за что получила премию «Московского комсомольца». Трактовка образа, режиссерское решение Ирины Пахомовой на первый план выводит сложную тему актрисы-матери…
— Для меня трогательным и показательным моментом было то, что сказал после премьеры мой сын Илья. Сейчас ему 18, а тогда 12 было. Он зашел ко мне в кабинет, обнял и сказал: «Мама, я тебя поздравляю. Какое счастье, что ты у меня не такая…» Какое счастье, что я умею найти баланс, в отличие от Ирины Николаевны Аркадиной. Илья уже заканчивает 11-й класс. Дальше собирается поступать в Высшую школу экономики на продюсерский, музыкой очень увлекается, пишет песни. Не актер, слава богу.
— Вот почему все актеры говорят эту фразу: «Слава богу, не в актеры»?
— Ну, наверное, слишком хорошо знают…
— Как закалялась сталь?..
— Да, слишком закалилась, и своим детям не желаем мы этого. Пусть рядом, но только не это.
— Но актер — это судьба, ты же знаешь.
— Нет, не хочется. Детям хочется всегда добра.
Куда ведут закулисные страсти
— За одиннадцать лет, приобретя опыт руководителя, что ты поняла: а) про актерскую профессию и б) про себя?
— Про себя я давно поняла, что я очень сильная женщина.
— Как-то ты очень грустно это произносишь…
— А потому что не очень любят сильных женщин. Особенно мужчины. И еще поняла про себя то, что я конченый перфекционист. Ничего с этим не поделать, и за это тоже меня многие не любят. Но я умею либо очень хорошо делать, либо никак. А про профессию — и про театр, и про артистов — я тоже очень много сделала выводов. Я поняла, что артист, что бы ты ни делал для него, как бы ни старался, все равно всегда будет недоволен.
— Ты тоже была артисткой, которая всем и всегда недовольна?
— Я, конечно, очень была недовольна тем, что в Театре Вахтангова так ничего и не случилось достойного в моей актерской жизни. Там не поставили на меня ни «Варшавскую мелодию», ни что-то другое. Но зато я сама взяла и сделала эту прекрасную пьесу и объездила со спектаклем весь мир. Поэтому я как-то привыкла все делать сама.
— Как в фильме Людмилы Марковны «Вокзал для двоих» — сама-сама-сама…
— Что, собственно, сейчас и буду делать с Филуменой, то есть пьесой «Филумена Мартурано».
— Принцип Нонны Гришаевой, который должны знать молодые артистки?
— Я знаю свой главный принцип, но он не универсальный. Чисто Нонны Гришаевой: в профессии добиваться всего только талантом.
— И ты ни разу его не нарушила?
— Нет, и очень горжусь этим.
— Прекрасно, но как-то нереально.
— Так бывает.
