Низкие своды. Небольшая залитая февральским солнцем комната. Мольберт, тюбики, банки с краской вокруг, кисти, картонажные папки с рисунками послевоенных лет, на стенах — картины. Старые фотографии, но их немного, и потом станет понятно почему.
«Здесь он работал последние 35 лет — с 1987 года до момента ухода», — рассказывает Игорь Алексеевич.
— Союз художников как-то участвовал в предоставлении ему этой мастерской?
— СХ к этому вообще никакого отношения не имеет. Отец все сам нашел; сначала взял это помещение у города в аренду, а потом выкупил. Все эти деревенские пейзажи — его. Но это поздние работы.
— Когда он начал творить?
— Почти сразу после войны. В 50-е он учился в художественном училище имени Ильи Репина в Кишиневе, а затем в Академии художеств Латвийской СССР. Но сначала в Суриковском институте у Дайнеки, откуда отца выгнали.
— Когда вы говорите «у Дайнеки», вы имеете в виду буквально, что его преподавателем был Александр Александрович Дайнека? Или это метафора такая — курс носил имя классика живописи, например?
— Буквально. Но доучивался отец в Риге. Поскольку он появился на свет в деревне Кошелево (Свердловский район Орловской области), деревенские мотивы стали одними из ведущих в его творчестве.
— Я немного удивлен вузовской географией: Москва, Молдавия, советская Латвия…
— Там жил старший брат отца, Алексей, который уцелел в Великую Отечественную благодаря тому, что воевал на «Катюшах». Остался в Молдавии с полком, когда освободили от румынских войск Бессарабию. И там же, на юге республики, был похоронен. Отец приезжал к нему на охоту, подолгу гостил.
— Вы первый человек, от кого я слышу, что человек уцелел, так как оказался на фронте; всегда казалось, что в тылу шансов выжить больше.
— Деревню папы захватили фашисты — дело было на Курской дуге, он же появился на свет рядом с Прохоровкой. У них стояла танковая дивизия Гудериана — в каждом доме по три-четыре танкиста квартировалось. Они играли в футбол, рыли ямы, потому что туалетов не было, и сидели на бревне, как петухи. Говорили детям: хочешь поиграть в мячик, неси одно яйцо или пару. Отец даже выучил какие-то слова по-немецки за полгода. А потом случилась катастрофа.
— Что произошло?
— Пришли каратели СС. Коммунистов в самом начале на месте повесили, а теперь оставшихся мирных граждан выгнали из домов и приготовили к отправке в концлагеря.
Отец — ему тогда двенадцать было — спрятался и убежал. Многих родных он больше никогда не увидел. Мама погибла. Зная, что его папа служит на флоте, Алексей Иванович решил добраться до Мурманска. Попал к партизанам, потом в тыл. (Эту часть биографии Игорь Новиков знает отрывками, но примерно известно, что его отец оказался в Москве, а потом отправился далее на север.)
— Надолго ли было воссоединение отца и сына в Мурманске?
— Нет, через несколько месяцев после встречи дед погиб.
— Иван Новиков был кадровым военным или оказался на войне по мобилизации?
— По мобилизации. В годы ВОВ он служил матросом на катерах, сопровождавших английские и американские суда, доставлявшие в СССР ленд-лизовские грузы. И так и погиб.
— Ваш отец, осиротев, сделался кем-то вроде сына полка? Я находил в ряде источников сведения, что он был юнгой в годы ВОВ.
— Ну да, он там остался на какое-то время. А в послевоенные годы учился в Ленинграде в мореходке, стал подводником в Кронштадте — служил на дизелях.
— Есть ли у вас фотографии дедушки?
— Ничего не сохранилось. Их деревню просто вспахали — когда он возвратился после освобождения в родные места, ничего не было.
— Почему мы не знаем военной части биографии Алексея Новикова во всех подробностях?
— Во времена моей юности мы мало с ним о войне говорили. Но когда пошли знаковые даты — 50 лет Победы, 60, — он что-то начал рассказывать. А до этого в детали не посвящал, всегда был скрытным — где он плавал, я вообще не знаю. Критики даже удивлялись: столько лет — десять или двенадцать — провел в Северном море, рисовать начал на флоте, но как раз о море у него почти нет произведений (исключение такие работы, как «После вахты» (1975), «Командир подводной лодки А.Лунин» (1975), «Североморцы» (1977). — И.В.).
Когда в 90-е о подвиге советских солдат пытались забыть, он злился и повторял, что принимал присягу в Советском Союзе. «Я служил и давал присягу один раз» — это его слова.
— Алексей Иванович принимал участие в парадах Победы, хотя бы в местных?
— Он вообще мало носил медали и ордена, не был публичным и медийным. (Между тем на видном месте в мастерской лежат награды, в том числе «корочка» к медали в честь 75-летия Победы, врученной от имени президента, и поздравление от Владимира Путина с последним юбилеем Алексея Новикова. — И.В.) Не хвастался, не бил палкой, что вот я ветеран. И по итогу с ним, кстати, поступили некрасиво.
— Алексея Ивановича похоронили с войсковыми почестями? На военном кладбище?
— Нет. И я удивляюсь, что Союз художников и Академия художеств к его смерти несерьезно отнеслись — я не помню соболезнований по этому поводу. Похоронили отца на самом обычном кладбище, в Москве, по месту прописки, в Домодедове. Мы не стали апеллировать к его званиям и просить место получше.
— На надгробном памятнике отразилась военная стезя или путь художника?
— Там обычный портрет, временно стоит с фотографией из шестисотстраничной книги-каталога наследия Алексея Новикова, выпущенного к его 90-летию, — гражданский человек, с указанием только, что он художник.
— В Москве или где-нибудь в России есть мемориальная доска в честь Алексея Новикова? О памятнике я уже не говорю.
— На данный момент нет.
— О каком количестве картин, созданных Алексеем Новиковым, идет речь?
— Их примерно пятьсот. В этой мастерской есть написанные в Риге с натуры. Многое у него украли. Что-то утрачено по другим причинам. Остальное у меня и в музеях: в Третьяковке, Русском музее, художественных музеях и галереях Владимира, Рязани, Тулы и других городов. В основном я передаю картины туда, где проходят выставки, стараюсь, чтобы он был хорошо представлен везде, чтобы по две-три работы вошло в коллекции.
— Насколько явственно в его творчестве ощущаются фронтовые мотивы?
(Игорь Новиков раскрывает папки с чудом уцелевшими ранними карандашными рисунками и акварелями, на записи разговора слышно, как шелестит старая бумага; поясняет.)
— Он часто менял место жительства, поэтому сложно судить о раннем этапе творчества. Главный мотив — одиночество женщин в селе и воспоминание о моменте, когда отца забирают на фронт. Я помню, была еще работа со всадниками-красноармейцами, несущими над головами знамя, но могу показать только ее фотографию, сама картина где-то выставлена.
— А что это за агитпроповский альбом, явно изданный при Брежневе? Там тоже есть картины Алексея Ивановича?
— (Снимает с полки, смеется, читая название.) «Мы строим коммунизм». Посвящается съезду партии. Да, здесь что-то есть. Отец ничего зря дома не держал. Я вам еще такой экспонат покажу. Видите модель советской субмарины? На такой «щуке» отец служил — ему это подарили как члену Совета ветеранов Военно-морского флота и подводников.
— Насколько я могу судить, архив Алексея Новикова не упорядочен. Много ли сохранилось личных вещей?
— Вот его мольберт. Я действительно пока еще ничего не трогал — все пребывает в таком виде, в каком оставил отец.
Что касается личных вещей, учитывая, насколько трудная судьба у него была — вечно в разъездах, жизнь устаканилась только после пятидесяти, — утрачено немало ценного: скажем, форма подводника, армейские значки, его бескозырка…
— Делал ли он какие-то заметки, может быть, пытался писать мемуары?
— Не исключено. Нужно разбирать бумаги, чтобы ответить на этот вопрос. Он много читал на пенсии, интересовался историей русского военного флота, изучал биографии военачальников. Я долго жил в Швейцарии, мы не так много времени провели вместе, как хотелось бы.
— Образ отца отразился на вашем творчестве?
— Есть, например, портрет конца 80-х, полуабстрактный.
— Алексей Новиков был ребенком войны не только по статусу, это я понимаю, — остался один и вместо дома получил пепелище… Как он нес этот груз по жизни?
— Лет тридцать после первого, ненадолго, возвращения туда он не мог посетить родные места. После огромной паузы мы с ним вдвоем на машине поехали: деревня восстановилась, конечно, но стала другой. Мы пошли в другую деревню, где у отца тетки какие-то остались. Что тут сказать?.. Он вырос один, поздно женился, зато прожил с мамой больше шестидесяти лет — с 1959-го до 2024-го.
Архив поэтому и растерян; новыми работами он стал обрастать в Москве. Лет десять назад умер последний друг. С художниками отец мало общался, с МОСХ не взаимодействовал, до последнего оставался независимым. С выставками в России и за границей я ему помогал. И то, что отменилась его юбилейная выставка в РАХ, отменилась в последний момент, основательно его подкосило, он сильно загоревал, мучился вопросом, почему люди такие злые…
А до 1991 года он был изгоем, считался «левым» художником — всегда что-то искал, экспериментировал.
— От «махрового» соцреализма к свободным формам искусства он ушел сразу?
— Как только учебу закончил.
— На кого он ровнялся из мастеров?
— Ему нравились Шагал, Петров-Водкин… А еще житийные клейма православных икон — не сами лики святых, а боковые картинки-квадратики, «рассказывающие» истории.
— Отношение отца к искусству как на вас повлияло?
— Меня чуть не выгнали из института из-за него. На втором курсе у меня была тема — Великая Отечественная, и я стал разные страсти рисовать: вдовы (у меня бабушек не было), повешенные фашистами советские воины и мирные граждане. Ректор Московского художественного института им. В.И.Сурикова Павел Бондаренко, когда это увидел, был в бешенстве. Сама суть изображения была не абстрактной, но явно не в стиле старых мастеров. И мне сказали: «Ты должен видеть нашу жизнь через призму глаз Сурикова, а со всеми этими фокусами поезжай на Грузинку (выставочный центр на Малой Грузинской, 28).
Но все, что я сделал, — правдиво изобразил мучения и гибель наших людей на войне. Понятно, мы должны были учиться, но мне казалось, что в плане композиции я должен сам что-то создавать. Мне этот горизонт отец расширил. Другие студенты могли и не знать, что есть Кандинский или Шагал, что небо можно сделать розовым или желтым. А я не боялся, что мне возразят: «Ты что, шизофреник? Небо должно быть синим или серым, а земля коричневой…».
— У Алексея Новикова мы находим такие «нарушения» в кавычках?
— Посмотрите на любую из его картин тех лет. С точки зрения соцреализма нельзя таким зеленым землю писать — считалось, что ты издеваешься над социалистической действительностью. Об этом сейчас смешно говорить, но при СССР за такое по голове не гладили и картину такую нигде бы не повесили, разве что около туалета, в дальнем углу выставки. Но так было и с Виктором Попковым — реалистичный художник, правильный. Рисовал ВОВ. Но его запрещали вешать, каждый раз со скандалами; но люди шли и шли, чтобы посмотреть, что сделал Виктор.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ.
К теме проводов и возвращения с войны Алексей Новиков обращался снова и снова. «Егор вернулся» (1985; холст, масло; существует в двух вариантах), «Проводы отца» (1987) и «Проводы солдата. Отец» (1989; холст, масло). Назовем картины, главными героинями которых стали одинокие русские женщины: «Одна» (1980; бумага, карандаш), «Бани» (1981; бумага, карандаш), «Серый день» (2003; холст, масло), «Полдень» (2007; холст, масло). Но, пожалуй, самые красноречивые, но не кричащие о любви к родине полотна — «Солдат» (1975; картон, масло) и «Разговор. Вдовы войны» (1999; фанера, масло).
