Я познакомился с ним 55 лет назад (юбилей!): принес в отдел культуры (редакция находилась на Чистых прудах), им руководила бывшая школьная учительница Наталья Александровна Дардыкина (ее в конце прошлого года мы тоже потеряли), первую свою заметочку о документальном фильме «Чукоккала» (коллекция автографов Корнея Чуковского, автор сценария Евгений Рейн) и тут же подружился со школьным отделом, им руководил Аронов, под его началом трудились поразительные ребята — Саша Ригин, Паша Гутионтов, приходили Андрей Чернов, Алик Шумский, снявшийся в фильме «Доживем до понедельника».
Саша Аронов редко разговаривал о серьезном (о чем говорить, когда не о чем говорить?), не вдавался в глубокие материи, не воспарял. Слова значили для него очень много, поэтому не бросал их попусту. Но поступки значили не меньше. Очень просто, без пафоса он отказался выступать обвинителем на судебном процессе по делу Гинзбурга—Галанскова (оба жаждали отмены цензуры), и первый Сашин поэтический сборник, уже сверстанный и подписанный в печать, рассыпали. Сашу предали официальному остракизму, обрекли на поэтическое безгласие, но для Саши было само собой разумеющимся: не предавать. Простенькая, незатейливая жизненная позиция.
Поденно работавший в городской газете («газета что, газета выйдет, вот мы не выйдем кто когда») Дон Кихот — не жаждущий, не добивающийся популярности, не умеющий постоять за себя и умеющий постоять за друзей — соотносим с понятием «городской сумасшедший»? Саша был коммунистом. Не диссидентом, прячущимся, прикрывающимся партбилетом, а убежденным идеалистом. Наивно добивался правоты, соответствия жизни возглашенным циничными правителями лозунгам (над которыми сами же они потешались).
Сашу любили, главные редакторы «МК» Аркадий Удальцов и Лев Гущин ему споспешествовали, наибольшее раскрепощение и признание пришло с назначением главредом Павла Гусева: Саша получил карт-бланш авторской еженедельной колонки «Поговорим?», вместе с Павлом Гусевым стал завсегдатаем театральных премьер, под псевдонимом Аргус главред и его подопечный публиковали отзывы на лучшие постановки.
Вечер памяти Саши в Добролюбовской читальне не подразумевал вопроса: нужна ли поэзия? Были явлены два замечательно необычных томика стихов современных поэтов: Виталия Богачева «Нибожесбави!» и «Дальняя комната» Емельяна Маркова. Обращение к библейским мотивам, неброская образность, свойственные Саше. Расцениваю их приношением Александру Аронову.
* * *
Накануне вечера воспоминаний об Аронове художник-пейзажист Ирина Кузнецова собрала в Пестром зале ЦДЛ тех, кто не забыл Инессу Холодову, прекрасную подвижницу. Инесса была ответственным секретарем секции детских и юношеских писателей Московской писательской организации, проводила «Книжкины недели» в Колонном зале и Дворце пионеров, устраивала творческие встречи в школах и профтехучилищах, понимая: нужно приохочивать к чтению сызмальства.
В этой уникальной организации под началом Инессы состояли Лев Кассиль, Анатолий Алексин, Анатолий Рыбаков, Альберт Лиханов, Роман Сеф... Продолжая поэтическую тему нашего разговора: Роман Сеф (потрясающая биография — сталинский сиделец, шофер в Союзе писателей, притом что был племянником возглавлявшего Академию наук СССР отца атомной бомбы Александрова!) кратко изложил свое кредо:
Что это значит: быть поэтом?
А это значит: быть отпетым.
А это значит, что в купели
Тебя крестили и отпели.
* * *
Еще днем раньше в галерее «На Чистых прудах» (культурный центр Торгово-промышленной палаты) открылась выставка, приуроченная к 50-летию художника Александра Трифонова, я назвал бы стиль Трифонова современно-босховским, у того лица персонажей чудовищны, у Трифонова отсутствуют вовсе — признак, примета безликой эпохи? Играют в бильярд, танцуют танго, оставаясь (даже для самих себя) тайной за семью печатями. Безликая Дева Мария с безликим Младенцем в окружении коров («Моя семья») продолжает тему неузнанности мессий в обезбоженном обществе. Образ-знак-символ на полотне навеивают разножанровые ассоциации, перекликаются с Поленовым («Московский дворик»), с мгновенно узнаваемым Брейгелем («Амстердам»), с Кандинским. Искушенному ценителю достаточно намека, скупого (и многозначного) штриха, чтобы уловить вектор, дофантазировать цепочку аналогий, перекинуть мосток, провести линию от прошлого к настоящему. Александр Трифонов в зените славы, его имя обрело мировое звучание, он выпустил объемный альбом своих ставших классическими репродукций, вот-вот откроется его вернисаж в Гостином Дворе, посвященный исключительно литературе, что неслучайно: отец Александра — выдающийся теоретик искусства и прозаик (увы, недавно покинувший этот мир) Юрий Кувалдин, мама многие годы возглавляла издательский отдел МХАТа имени Чехова.
* * *
В Музее Серебряного века (бывший особняк Валерия Брюсова, затем прибежище Комитета народного контроля Дзержинского района столицы) состоялись чтения о создателе песенки Крокодила Гены Александре Тимофеевском, доклад сделал заслуженный учитель России и постоянный автор «МК» Евгений Ямбург. Сам Александр Павлович не любил говорить об этой песенке: в его активе куда более значимые стихи и поэмы, охотнее он поддерживал разговор о премии юмористической странички «МК» «Обалдуй» — за цикл виршей о некоем Б.Е.Долагине я вручил Тимофеевскому эту высокую награду пару десятков лет назад. С Александром Павловичем (он жил в соседнем с моим доме, а умер в дни коронавируса) мы изредка прогуливались по арбатским переулочкам и беседовали — в том числе о самиздатовском рукописном сборнике «Синтаксис» под редакцией Алика Гинзбурга: Тимофеевский вместе с Сашей Ароновым и другими смельчаками принял участие в той невинной, сильно напугавшей власть провокации, его тоже таскали на допросы.
Саша Аронов незримо пронизывает окружающее пространство...
* * *
Художественная версия драматической истории, развернувшейся вокруг «Синтаксиса», воплощена в фильме Андрея Смирнова «Француз», посвященном Алику Гинзбургу (а значит, отчасти и Тимофеевскому, и Аронову). Творческий вечер режиссера и актера Андрея Смирнова состоялся в конце января в Доме-музее Герцена на Сивцевом Вражке (Герцена и Добролюбова чтят не библиотечной и музейной тишиной, а живым общением), Андрей Сергеевич повествовал об уникальном, читавшем Томаса Манна на немецком Альфреде Шнитке, создавшем музыку для фильма «Белорусский вокзал» (в титрах имя композитора Шнитке отсутствует, хотя марш, сочиненный им для этой ленты, гремит на парадах), о Булате Окуджаве, поначалу отказавшемся работать над песней, но в итоге выдохнувшем лейтмотив-шедевр «За ценой не постоим», о препонах цензуры, покромсавшей фильм (как и другой фильм Смирнова «Осень»), коснулись исполнения Смирновым роли Ивана Бунина в фильме Алексея Учителя, Смирнов посетовал: нынче снимать кино и сниматься не получается. Затем в комнатке под крышей (святая святых директора музея Ирены Желваковой) артист РАМТа Евгений Редько заворожил монологом (нет, моноспектаклем!) в честь Андрея Смирнова: рассказал, как сценически воплощал образ не изучаемого, увы, ныне в школах литературоведа — антагониста Гоголя Белинского, привел впечатляющие подробности биографии «неистового» Виссариона, например, такую: осужденный к тюремному заключению, но оставленный дома умирать от чахотки публицист доживал последние часы, а его однокашник, избравший служить в охранке, волновался (не о здоровье поднадзорного, а о том, что подготовленная тюремная камера пустует, простаивает без именитого узника). О своей заглавной роли в спектакле «Сын» Редько поведал мистическое: на репетиции артист приходил в гриме Михаила Чехова! Непосвященным поясню: РАМТ находится в здании, где располагался театр Михаила Чехова.
* * *
В воскресенье, 16-го, на следующий день после долгих вечерних воспоминаний об Аронове, в Малом зале писательского дома (ЦДЛ) отмечала круглую дату (и презентовала новую книгу «Пишу свою жизнь набело») Рада Полищук. Поздравляя жизненную спутницу со столь значимым событием, прозаик Александр Кирнос декламировал сочиненные им к юбилею жены трогательные стихи, разделить радость пришли поэты Нина Краснова, Евгений Лесин, Геннадий Калашников...
Невзирая на трудные для муз времена, карнавал равняющихся на Сашу Аронова городских сумасшедших продолжается. Феномен поэзии не поддается рациональному истолкованию. Но порядок слов, который нельзя изменить, свидетельствует о неслучайности человеческого существования и подтверждает фантазию о, возможно, наличествующей в неких пределах, как знать, вдруг однажды достижимой гармонии.
