Выбор темы разговора с пастернаковедом продиктован недавними событиями, когда была прекращена деятельность Ассоциации писателей и издателей России, что не может не «рифмоваться» исторически с ликвидацией Российской ассоциации пролетарских писателей и Всесоюзного объединения ассоциаций пролетарских писателей в 1932 году. Кроме того, в конце февраля 2025 года должен пройти писательский съезд, и это может стать началом объединения всех отечественных писательских организаций в одну.
— Анна, чтобы создать полное жизнеописание классика — сколько нужно времени и каким корпусом источников следует воспользоваться?
— К моменту, когда я взялась за том «ЖЗЛ» о Пастернаке, я занималась им в течение 20 лет. Изучала как ученый-филолог, но биографию писать не собиралась, пока не был накоплен соответствующий материал и не пришло понимание, как это нужно делать.
На тот момент я жила в Москве и могла воспользоваться архивными материалами из фондов РГАЛИ, а также архивом семьи Пастернака. Плюс использовала множество монографий, мемуаров и научных статей. Центральные из них — работы профессора Лазаря Флейшмана «Борис Пастернак в двадцатые годы» и «Борис Пастернак и литературное движение 30-х годов», а также труды, написанные Евгением Борисовичем Пастернаком (старшим сыном).
— Поэтому я и решил с вами поговорить об отношении Бориса Леонидовича к грандиозному съезду, прошедшему в 1934 году в московском Доме Союзов, с которого начиналась история советской подцензурной литературы. Были ли колебания Пастернака относительно участия в этом событии? Как он относился к зачистке литературного поля перед съездом?
— У Пастернака не было таких колебаний по двум причинам. Первая заключается в том, что он и близкие ему литераторы выдержали много критики со стороны РАППа в 20-е годы, и о нем было написано немало статей, которые можно воспринимать как доносы (и ожидать после их публикации чего угодно). Поэтому никакой теплоты к рапповской системе Пастернак не испытывал и не мог внутренне не приветствовать разгон этой ассоциации и снижение градуса противопоставления «пролетарских писателей» и «писателей-попутчиков».
Союз писателей СССР, который как бы создавался на смену РАППа, в самом начале своего существования давал какие-то надежды. Давление на писательскую среду, начавшееся в 1929 году, Пастернак, конечно же, ощущал, но надежды все равно были.
К тому же в начале 30-х годов в семейной жизни он сталкивался со взглядом примиренческим, свойственным его новой жене Зинаиде Николаевне Пастернак (Еремеевой/Нейгауз) и некоторым членам семьи, например брату Александру Леонидовичу (советскому архитектору и градостроителю. — И.В.). Их взгляды были направлены на сотрудничество с советской властью. И Пастернак со своим мировоззрением, совершенно особым и отдельным от всех, не то чтобы попал под влияние, но прислушивался и к этой стороне тоже.
Упование на то, что все может измениться, содержится в произведениях того времени — скажем, в знаменитом стихотворении «Столетье с лишним — не вчера…», где он хочет «Труда со всеми сообща/И заодно с правопорядком». Центральное стихотворение данного периода — «Волны», где тоже присутствует оптимистический взгляд на будущее советской страны.
Пастернаку казалось, что съезд станет местом, где соберутся писатели и поговорят о проблемах, существующих в литературе. Участие в этом разговоре виделось ему чем-то чрезвычайно важным.
Впоследствии выяснилось, что съезд никаких серьезных вопросов не собирался решать: речи, которые там произносились, были предсказуемы и представляли собой штампы, агитки и разыгранные сценки — и Пастернак поневоле оказался вовлечен в них, так как сразу оказался в центре внимания.
Он же был избран в президиум, председательствовал на одном из заседаний и выступил на съезде с речью. А Бухарин назвал его одним из крупнейших явлений в современной поэзии. То есть все шло к тому, что Пастернак займет место Владимира Маяковского (за четыре года до съезда, 14 апреля 1930 года, «певец пролетарской революции» свел счеты с жизнью. — И.В.). Как Пастернак потом вспоминал, он был благодарен за то, что этого не произошло.
— Почему? Пастернак не умел «вписываться в систему»?
— Будучи разочарованным в работе съезда, в сентябре 1934 года писатель говорил другу Сергею Спасскому, что «это был тот, уже привычный нам музыкальный строй, в котором к трем правильным знакам приписывают два фальшивых… Но в этом ключе была исполнена целая симфония». Значит, единственное, что стало новым, — масштаб.
Один из собеседников Пастернака вспоминал его признание, что он в то время был «убийственно удручен». С последнего заседания поэт уехал, даже не оставшись на заключительное слово Максима Горького.
— Есть ли следы этого разочарования в пастернаковской прозе? Я имею в виду, не высказался ли он «по схеме» Булгакова, который тогдашнюю столичную литтусовку представил в виде вымышленного МАССОЛИТа в «Мастере и Маргарите» — с вполне считываемыми прототипами в смысле локаций и персоналий?
— В прозе, насколько я могу судить, никаких «следов» нет. Пастернак о сиюминутном не писал. Зато очень много есть в письмах: он обсуждает писательский съезд и его итоги с очень многими адресатами, включая членов семьи, с которыми имел доверительную переписку. В письмах содержатся некоторые умозаключения по этому поводу, но не в художественной литературе. Слова о «целой симфонии» и фальши из письма Сергею Спасскому мы приводили выше.
— В 1931 году Пастернак написал программное стихотворение «Борису Пильняку», где есть и пятилетки, и рассуждения на социалистические темы о не выходящей к свету темноте из-за «пустого счастья ста», то есть закрепленного веками и отмененного революцией положения привилегированного класса. Но это не главное — там поэт прямо говорит: «Напрасно в дни Великого совета,/Где высшей страсти отданы места,/Оставлена вакансия поэта:/Она опасна, если не пуста». Можно ли эти строки трактовать если не как предсказание о будущем съезде, то как декларацию нежелания становиться Маяковским 2.0, занимать «освободившуюся» вакансию?
— «Великий совет» — весьма сложное место, я вас огорчу, но его тоже трудно понимать в контексте актуальной на тот момент политической обстановки. Здесь Пастернак скорее обращается к иконописи и, как я могу предположить, к христианскому представлению об Иисусе Христе как Ангеле Великого совета. Речь идет об Апокалипсисе, конце мира и Страшном суде.
В стихотворении, посвященном Пильняку (расстрелянному в 1938 году. — И.В.), поэт предстает инвариантом образа Сына Божьего. Это традиционная замена, присутствующая в русской поэзии наиболее ярко, пожалуй, у Лермонтова, где Пушкин в «Смерти поэта» уподобляется Христу.
Великий совет — совет, решающий судьбы человечества, и слово «страсти» нужно понимать как «страдания».
Строку «Оставлена вакансия поэта» можно трактовать двояко. Она оставлена (покинута) поэтом, на пустом месте должна быть фигура Маяковского. И тогда опасна она именно потому, что человек, на эту вакансию более других претендовавший, не смог остаться самим собой и не выжил.
Но более правильное, на мой взгляд, другое прочтение: этим советом оставлена (припасена) вакансия для поэта — и тот поэт, кто ее занимает, оказывается в опасности. Ибо занявшему вакансию поэта страсти — то есть страдания — обязательно предстоят.
