— Сергей Александрович, в своей книге о Катаеве, изданной в серии «ЖЗЛ», вы благодарите за помощь обширный список потомков. Кто вообще в роду Катаевых наиболее активно занимался сохранением и популяризацией его наследия? Кто сделал для Валентина Петровича столько же, сколько Анастасия Цветаева для Марины Цветаевой или Евгений Борисович Пастернак для своего великого отца?
— Катаеву, при всех сложностях и цензурных запретах, когда он вздыхал: «Я — пария!», все-таки выпала удачная издательская судьба: еще при жизни вышел его десятитомник... Его близким не нужно было, как Ариадне Эфрон, с огромными усилиями собирать и пробивать сборник в печать.
Но вся семья Катаевых, конечно, много и трепетно работает с его наследием. Супруга писателя Эстер Давыдовна умерла относительно недавно, в 2009-м. Дети — Павел и Евгения, «шакал и гиена», как звал их Валентин Петрович, не сделали своей профессией архивы отца, они прожили свою жизнь, интересную и яркую.
Павел Валентинович был журналистом и детским писателем, он оставил прекрасную мемуарную книгу об отце «Доктор велел мадеру пить». Евгения Валентиновна (она, к счастью, жива) — журналист и переводчик, ее дочь Тина (Валентина) Катаева — журналист. Обе они очень помогли мне в работе над книгой. Мы дружим с ними, некоторое время назад в «Юности» Тина опубликовала неизвестные материалы из архивов одесской ЧК, где Катаев сидел в Гражданскую.
— Совсем недавно в «Московском комсомольце» вышла статья об Исаковском, где мы говорим, что он «был забыт или полузабыт», — и неожиданно чуть ли не с такой формулировкой я сталкиваюсь по отношению к Катаеву. Хотя всегда казалось, что если автор просоветский и фронтовик — это уже залог «канонизации» в СССР.
— Ну, мы знаем талантливых писателей-фронтовиков, счастливо или несчастливо избежавших советской канонизации. И потом что значит фронтовик? Катаев — фронтовик Первой мировой войны, гимназист-доброволец, или, как тогда выражались, «охотник», участник Гражданской войны (то красный, то белый).
В Великую Отечественную он был корреспондентом — совсем другая задача, другая психология… Хотя он побывал на самых разных участках фронта, под тяжелыми обстрелами. Мчался в танке, летел на самолете-штурмовике.
Катаев сегодня не то чтобы забыт. Но он не особенно в моде. Притом что его произведения чуть ли не каждый год печатаются во множестве сборников, антологий и хрестоматий, книги выходят, статьи пишутся. Но вот что произошло в его посмертной жизни: он все более начинает восприниматься как писатель эстетский, модернистский, «для понимающих». Он стал, неожиданно для всех, такой «элитарной» литературой. Возможно, это произошло потому, что его «вторая проза» (вещи, написанные в 1960-х и позднее) требует просвещенного читателя — попробуйте прочитать «Алмазный мой венец», не владея контекстом… Сегодня таких читателей, увы, немного. Впрочем, уверен, даже «непросвещенных» эта повесть впечатлит яркостью и авантюрностью. Кстати, несколько лет назад вышел подарочный восьмитомник Катаева — и разошелся почти мгновенно, немногие оставшиеся комплекты на маркетплейсах можно поймать, отдав десятки тысяч рублей. Это популярность или забвение?
— В арсенале кладоискателей-любителей есть понятие «поле выбито»: то есть искать в этом месте больше нечего. После выхода ваших книг стоит ли ждать что-то новое о Катаеве?
— Конечно. Сейчас очень жду книгу историка литературы Сергея Белякова о Катаеве и его брате Евгении Петрове. Катаеведение — признак того, что этот безумно талантливый человек по-прежнему нужен.
— В школьную программу вошла повесть Валентина Петровича «Сын полка», за которую ее автор удостоился Сталинской премии II степени. И опять вспоминается Исаковский, построивший на аналогичную премию Дом культуры у себя на малой родине. А как распорядился деньгами — немалыми по тем временам — Катаев?
— Нет точных сведений, но, по всей видимости, потратил на семью. В 1941 году он отдал заработок в Фонд обороны, в 1946-м он уже мог без стеснения расходовать на себя. Его вкус к жизни, ко всему первоклассному хорошо известен. «Был обычный день, наша столовая из золотистой карельской березы с большим овальным столом, двумя буфетами, где на полках на английский манер стояли голубые саксонские тарелки, и двенадцатью «чиппенделевскими» стульями, была по-доброму освещена утренним солнцем…» — так пишет Павел Катаев об одном семейном эпизоде, произошедшем, когда ему было десять лет. Значит, это сорок восьмой, а Сталинскую премию за «Сына полка» Катаев получил в сорок шестом. Может быть, и правда обратил премию в саксонский фарфор и карельскую березу или в какое-то иное, как теперь говорят, лакшери. А может быть, потратил на детей Евгения Петрова — после гибели брата он много помогал его семье.
— Повесть «Сын полка», перед тем как выйти отдельной книжкой, была опубликована в двух журналах — взрослом «Октябре» и детском «Дружные ребята». В чем уникальность литературной периодики Советского Союза как стартовой площадки, «трамплина» к читателю?
— Это совсем не советская история… Лев Толстой, как мы помним, два года печатал «Анну Каренину» в «Русском вестнике», другие классики тоже отдавали журналам крупные вещи. Книга всегда стоила дороже журнала, и в 1945 году — тоже.
При тогдашней послевоенной бедности любая книга пробивала брешь в бюджете и для значительной части населения была малодоступна. А если и были деньги, то поди еще найди ее — предмет дефицита! Если вы почитаете письма читателей к участникам Второго съезда писателей (1954 год), то услышите вопль и стон: «Как мало современных книг, караул! Очереди по 700–800 человек за новыми изданиями!».
Из-за недостатка книг, пишет библиотекарь Нежданов из Молотова, «хорошие люди спиваются, а дети становятся непутевыми озорниками». Так что журнал — более доступный, более дешевый — для многих становился единственным способом прочитать свежее произведение.
— Насколько сложно литераторам показывать войну глазами ребенка? Мы же знаем целый массив именно таких книг — «Трава, примятая сапогом» Аверченко (о революции), «Судьба человека» Шолохова. И в этот ряд становится Катаев с «Сыном полка» и рассказом «Отче наш» о румынской оккупации родной Одессы. Где «наивная слепота ребенка», уверенного, что мама ведет его в гости, настолько же трагична, как в фильме Роберто Бениньи «Жизнь прекрасна», где мальчик — итальянский еврей — до последней секунды думал, что концлагерь — веселая игра.
— «Сын полка» — повесть о великом сиротстве и великом некровном родстве. Это, иногда мне кажется, еще и повесть об отцовстве, об отцовской тоске и нежности и о собирании взорванного мира любовью — смертию смерть поправ…
Образы ребенка-воина или ребенка-беженца, маленького солдата, ребенка-выжившего или жертвы — это все архетипы. Константин Симонов написал «Майор привез мальчишку на лафете» еще в 1941-м. Да, мы знали, что дети не только свидетели истории, но и ее участники, они же — главные адресаты Победы. Но художественный подвиг Катаева в том, что он заставил ощутить родство всех со всеми, поверить в обретение защиты. Но важно, что образом Вани Солнцева Катаев задал новый уровень — вывел маленького страдальца в центр событий. «Кругом война, а этот маленький…» — все эти маленькие больше не путались под ногами, они сами творили историю — герои Льва Кассиля, Юрия Германа и других.
— Повлиял ли статус «бывшего фронтовика» на стиль жизни Катаева? Скажем, как он руководил как главный редактор «Юностью» — было ли при нем в журнале много публикаций на тему ВОВ? В какую сторону был «крен», продиктованный военным опытом главреда, — в гуманизм? В героизацию народа-победителя?
— У Катаева всегда был крен в сторону весны, обновления мира, обновления крови, цветения и благоухания жизни... В пятидесятых поколение победителей — это были молодые крепкие люди со своими страстями. Впечатления войны, как бы их ни пытались забыть, оставались хлебом и воздухом дня. В редакции «Юности» было много фронтовиков: художник Иосиф Оффенгенден, завотделом прозы Мэри Озерова, среди авторов тоже хватало людей с фронтовым опытом… Первый номер «Юности» открывался пространным наставлением легендарного Ивана Кожедуба…
Катаев же искал новое слово, свежее дыхание, молодую кровь литературы, возможно, пытался вернуть свое «утраченное время», вращаясь среди молодых. Мне кажется, в литературе его волновала «красота игры». Но и гуманизация действительности была для него важна. При всей его эстетической вольности Катаев всегда был против расчеловечивания в любых, даже самых страшных обстоятельствах. Любимый тост Валентина Петровича: «За смягчение нравов!».
— Какими источниками вы пользовались в своих биографических изысканиях? Где находится основной архив Катаева?
— Архив Валентина Петровича хранится, как и положено, в РГАЛИ. Было много встреч, разговоров, писем, семейных архивов...
— Какие главные находки и открытия вы сделали?
— Удалось найти неизвестные письма Мандельштама, Олеши, Ильфа, Петрова… Открытия ждали меня буквально на каждом шагу: первые две женитьбы Катаева, расстрелянные кузены — брат и сестра, его родство с известными архиереями-новомучениками... Письма. Люди.
Кстати, я, кажется, узнал Ваню Солнцева в воспитаннике Калининского суворовского училища Коле Мищенко из репортажа «Труба зовет». Вполне такой бодрый, складный репортаж для «Красной звезды» 1943 года, но и там Катаев-стилист не может удержаться — проговаривается художественной деталью. У него «при слабом свете зашторенной лампочки шелковисто и смугло блестит» плечо ребенка.
— Совпадает ли хрестоматийный образ «советского писателя» Катаева с тем, кто и каким он был на самом деле?
— Публичный и частный образы не совпадают почти всегда. Катаев был наследником русской классической образности — более учеником и последователем Бунина, чем удачливым, победительным советским вельможей. Это главное расхождение между советским и несоветским Катаевым.
— Меня крайне заинтересовал «хроникерский» и отчасти кинематографический прозаический текст Катаева «С фронта Первой мировой войны», который напомнил военные получерновые наброски Михаила Зощенко. Было ли что-то подобное у него о Великой Отечественной — помимо массива статей и фронтовых заметок?
— В позапрошлом году вышла книга «Записки о войне», где собраны очерки двух войн — Гражданской и Великой Отечественной. Это не хроника, но сплошное чтение дает представление о том, что было художественно важным для Катаева-корреспондента. Его волновала фабула. Совсем короткие газетные очерки (иные передавались по телефону) — сверхконцентрированная проза. Они написаны как конспекты больших эпических вещей. Например, «Семья Игнатовых» — рассказ партизана о том, как погибли, подрывая немецкий поезд, двое его сыновей. Это звучит как античная трагедия: «У полотна, освещенного заревом пожара, лежат разорванные на куски мои мальчики — Евгений и Геннадий. Я беру на руки их окровавленные тела. Теплая кровь заливает мне руки. Я целую то, что осталось от моих детей. Я несу их через минированную дорогу… Потом мы молча роем финскими ножами неглубокую яму, кладем трупы моих сыновей, забрасываем землей…»
Катаев визуализирует войну, включает свое знаменитое цветное зрение. Капитан Туганов, цирковой джигитовщик, попал в немецкую засаду, но «умчался, как вихрь, в развевающейся бурке и в развевающемся алом башлыке». Похожий образ потом встретится — «в молдаванской степи. Черные бурки и алые башлыки развевались на степном ветру, и весеннее, искрометное солнце мигало в зеркальных клинках». Это, конечно, кино, причем цветное кино — о красоте жизни, о красоте подвига.
Очень рекомендую прекрасную катаевскую повесть 1943 года «Жена» о том, как подлая война разрушает судьбы. Вдова едет на могилу мужа, командира истребительного авиационного полка. Она сидит ночью в траве на расстеленной шинели автора и рассказывает историю своей любви. Повесть переполняют человеческие чувства и страдания. Местами она точно достойна включения в любую военную антологию: утреннее блуждание по подмосковному лесу в предчувствии катастрофы, две бегущие старухи в серых платках, нарастающая догадка, возникшая из самого воздуха, — все наложено на «Седьмую симфонию» Шостаковича, которого женщина слушает в исполнении эвакуированной труппы Большого театра, и одновременно, как в кино, проступает другая картина: наступление маленьких бодрых барабанщиков («безумная флейта осторожно, как шакал, шла за ними по слоистым пескам»). Тут, несомненно, Катаев — уже мовист, психоделик.
В одном из военных текстов он рассказывает, как летом по дороге на фронт заехал в Ясную Поляну. В пруду купается солдатская рота, и в этом ему видится что-то толстовское, будто из «Войны и мира».
— У Катаева есть мощный список пьес и созданных им сценариев к фильмам. Не стал ли по итогам послевоенного отрезка биографии Катаев более драматургом и киносценаристом, чем прозаиком?
— Нет, конечно. Он в первую очередь блистательный мастер прозы, а в драматургии — хороший ремесленник.
— Какой фильм, созданный при участии Катаева, вы считаете главным шедевром? И какую его книгу?
— Мне любопытно «Время, вперед!» Михаила Швейцера (1965 год) со знаменитой увертюрой Георгия Свиридова. А главная книга для меня — повесть «Уже написан Вертер». Собственно, его ранняя вещь «Отец» о том же. Пронзительная экзистенциальная драма приговоренного к казни. Вечная весна в камере смертников. Он всю жизнь переживал тот в последний момент отмененный расстрел. Одиночка, жаждущий вечной весны, — по-моему, это главное.
— В одной из публикаций вы выдвинули тезис, что «дар Катаева не могут оспорить». Если приходится утверждать обратное, значит, кто-то пытается это сделать? Речь об обвинении в партийном угодничестве или о более глубинных вещах, отрицании на художественном уровне?
— Претензии к нему в основном этического плана. Слишком дерзок, самонадеян, фамильярен с ушедшими писателями, слишком хорошо жил… конформист… Он, конечно, не был святым, но и святошей тоже, и точно был не грешнее тех, кто похвалялся своей праведной репутацией. Стольким помогал! В самые жуткие времена находил силу заступаться за арестованных. Но главное, оспорить его дар, кажется, никому не удалось: безнадежное дело.
— Всем известно о мемориальной табличке, но почему до сих пор не поставили памятник? Понятно, что есть литературная премия им. Катаева, астероид, бухта, библиотека... Но разве герой сегодняшней публикации не заслуживает более значительных форм увековечивания?
— Вы правы: Катаев заслуживает гораздо большего. Нужна, например, достойная доска на доме в Мыльниковом переулке, ныне улица Жуковского, где в нэпманской Москве у Катаева жили все — от Олеши до Хлебникова…
— Журналистика помогла Катаеву достичь литературных высот? Этот род деятельности можно рассматривать как «школу писательства»?
— Думаю, что да, репортажная журналистика — это, несомненно, школа прозы. Журналистика Катаева во многом предвосхитила то, что Том Вульф в шестидесятых назвал «новым журнализмом» (репортажи и очерки с использованием арсенала приемов большой романной формы). Просто у нас эти методы и техники не забрендованы, не концептуализированы. С фронтов Первой мировой (бойня, пошатнувшая его веру в Бога и человека) Катаев, между прочим, тоже слал множество очерков, под конец жизни, спустя эпоху, преобразив их в «Юношеском романе».
— Давайте вспомним еще об участии Катаева в создании фронтовых плакатов. Он делал примерно то же, что и Маяковский в 1919–1920 годах в «Окнах сатиры РОСТА»?
— Катаев примерно в одно время с Маяковским работал сначала в ЮгРОСТА (Одесса), потом в УкрРОСТА (Харьков) — это были такие концерны с газетами, журналами, театрами… Вместе с Багрицким и Олешей они проявляли себя в устной газете — своего рода агитационном стендапе. Там вообще была бодрая компания: Нарбут, Бабель, Багрицкий, Олеша, Славин, Бондарин, Ильф, Инбер, Шишова, Адалис, Борис Ефимов… Судя по тому немногому, что дошло до нас, это было совсем не похоже на афористичного Маяковского, а такие лихие экзерсисы, экспромты…
А подписи к плакатам он делал уже в начале Великой Отечественной. О той войне у него была тонкая лирика. Были стихи для детей. Были и вирши 1943 года на водочной этикетке:
Мы нальем московской водочки
И глотнем ее по стопочке.
С Новым годом наступающим!
С немцем гадом отступающим!
