Легендарный композитор, несмотря на почтенный возраст, находится в отличной форме и по-прежнему активно работает. Недавно Александр Сергеевич побывал в редакции «МК» и рассказал нам о своей жизни. На встречу он пришел со своей молодой спутницей Музой.
— Работать продолжаю по сей день, не останавливаюсь, — говорит Александр Сергеевич. — Я без работы вообще не могу. Для меня это всё.
— Александр Сергеевич, могли вы предположить, будучи, к примеру, десятилетним мальчиком, что станете всенародно любимым композитором?
— Нет. Хотя я что-то сочинял с юности. В 12–13 лет у меня были школьные друзья. Один — художник, другой на фортепиано занимался в музыкальной школе. Я как-то сочинил песенку, и мы вместе с ним в четыре руки играли. А потом мы оркестр собрали из пяти человек. У нас были трубач, саксофонист, барабанщик… Он играл на пионерском барабане, потому что другого не было. К стулу его привязывал и играл. Мы танцы устраивали в школе. Просто для удовольствия. Ребята танцевали, потому что в те времена особо никаких не было развлечений. В основном, конечно, я не думал, что буду музыкантом. И родители не предполагали. Отец сразу сказал: «Пусть учит язык и музыку». Мама говорила: «Он маленький, хилый такой, малокровный какой-то. Пусть что-то одно выберет». И мы выбрали музыку. Параллельно я потом занимался акробатикой. Я делал сальто: переднее, заднее. На турнике занимался. У меня неплохо получалось: я стойку делал на воротах на одной руке. Пытался в цирк уйти.
— Не получилось?
— Мама не разрешила. Я хотел к акробатам Милаевым. Евгений Милаев заслуженным артистом был. Мама к нему ходила и сказала, чтобы меня в цирк не брали и дали доучиться. Они ей пообещали, что не возьмут. Потом постарше стал и начал радиотехникой заниматься. Приемники паял. Мы слушали Би-би-си. Тогда только-только появились джаз, фокстрот, танго. Я хотел попасть в Московский институт связи или Ленинградский институт связи. Но время было военное. Куда ехать? И ребята мне сказали, что первые два курса во всех институтах одинаковые: «Ты можешь поступить здесь в Новосибирский строительный институт и учиться». Он меня мало интересовал, но я поступил.
— А как так получилось, что в армии вы стали киномехаником?
— Еще учась в школе, нас посылали в колхоз перебирать свеклу, картошку. Мы, четверо ребят, пошли на Станцию юных техников-натуралистов, где существовал радиокружок. И мы там окончили курсы трактористов, а я еще курсы киномехаников окончил. И вот два месяца мы работали на тракторах в колхозе: помогали стране и получали удовольствие. Все это в жизни пригодилось, между прочим. А потом, когда война закончилась, я пошел в армию. Был в пехотном училище. А так как я киномеханик, они меня сразу поставили на эту должность. Я приносил все фильмы музыкальные и солдат просвещал музыкой.
— Вы прославились благодаря песням для советских кинофильмов. Почему в последнее время стали создавать мюзиклы?
— Мне мюзиклы всегда нравились. Когда я начал работать в кино, допустим, в 1960–1970-х годах, их не было вообще. Это потом они появились. А в то время была оперетта. Я пытался как-то в оперетте поставить мюзикл. Анисимов, был такой руководитель, согласился. Я говорю ему: «Только мое условие, что микрофоны будут стоять на сцене. И будут еще некоторые инструменты, которые я добавлю». Добавили все, что нужно, — и ритм-гитару, и бас-гитару, и уже стало по-другому звучать.
Шмыга тогда была звездой в оперетте. Она сказала: «Я в микрофон петь не буду». В результате пела другая певица. Но мюзикл мы сделали. Пьеса называлась «Трое». По сюжету — колхоз, и председатель говорит: «У меня будет коммунизм. Пожалуйста, приезжайте и берите, сколько хотите продуктов». Приезжает один человек и нагружает полную телегу мяса. Столько ему одному не съесть, но он хочет проверить: дадут ему или не дадут. Дали ему это мясо, он его увозит. Конечно, и любовная линия была в этом мюзикле. Значит, спектакль прошел, премьера состоялась. И на следующий день вышла разгромная статья в газете. «Коммунизм для одного человека» — так она называлась. Все раздраконили в пух и прах. Правда, про песни (музыку) сказали, что все очень хорошо было. У меня сохранилась эта статья по сей день. После этого спектакль сняли, и на этом мюзиклы кончились. А несколько лет назад я встретил потрясающего режиссера Музу Ли, и у меня пошел другой мир. Наступило новое время.
— Муза — ваш главный помощник и советник сегодня?
— Она мне очень много помогает. Она как катализатор такой: заставляет работать. Хотя меня заставлять особо не надо, я и так работаю. Но она мне все время предлагает: «Давай сделает вот это. А у тебя есть вот такая музыка, давай ее используем». За полтора года мы сделали с ней три мюзикла. Написан и балет, сейчас его заканчиваем — большая работа.
— Как сейчас у вас происходит процесс написания музыки?
— У меня система такая. Когда сочиняю какую-то новую тему и она мне нравится, я ее оставляю и через неделю слушаю. Не сам, исполняя, а слушаю уже записанный вариант — так, чтобы я вообще к инструменту не прикасался. Потому что тогда я немножко раздваиваюсь: должен играть и слушать. А тут я просто как зритель слушаю. Если понимаю, что не годится, второй вариант делаю. Часто бывает так, что не с первого варианта получается. Например, песня «А нам все равно» с четырех попыток вышла. Вот не та мелодия, и все. Не нравилось мне. Гайдаю приношу. «Что-то мне кажется, не очень. Давай еще поработаешь», — говорит он мне. И вот с четвертого раза получилось. А бывает, с первого раза, конечно, выходит.
— Какая сразу родилась?
— «Есть только миг». Эта мелодия сразу пришла: я ничего не переделывал. Кстати, мелодия звучала в «Красной палатке» — был у меня фильм такой. Там эта мелодия впервые прозвучала. Я лежал на диване, представил эту снежную пустыню, Арктику холодную… И разлуку, которая там происходит. У меня родилась тема. Я подошел к роялю, сыграл ее, записал. И сразу пошло. В общем-то, написание музыки — это работа. У меня был педагог Брусиловский Евгений Григорьевич, он из Петербургской консерватории. Он мне очень много дал советов. Не только как и что сочинять, а как относиться к тому, что ты сочинил. Что надо внимательно слушать. Помню, прихожу к нему: «Евгений Григорьевич, эту тему я сочинял до двух часов ночи». А он мне отвечает: «Здоровье так, Шура, испортите. Вот я работаю, например, с 9 утра до 13 часов дня. Потом — обед. Дальше я иду в издательство. А вечером сажусь опять сочинять. Допоздна нельзя работать. Потому что если у вас что-то не получится, ляжете и будете думать, как исправить. У вас будет плохой сон. А если у вас получится хорошо, тоже будете плохо спать из-за эмоций».
— Вы прислушались к его советам?
— Конечно. Я на всю жизнь их запомнил. Помню, как-то сыграл ему какую-то песенку на первом курсе, а он говорит: «Вот нота «ре» уже пять раз повторилась. Она надоедает: одно и то же». Я говорю: «Но ведь гармония меняется». А он мне отвечает: «Гармонию народ не слышит. Народу давай мелодию, только это для людей главное. Если мелодии нет, какие бы аккорды там ни были, как бы вы ни украшали аранжировкой, песни не будет. Народ не воспримет».
— Кажется, что вы эти советы усвоили на «отлично». Каждая ваша новая композиция становилась хитом. Особенно те, что вы написали с Леонидом Дербеневым…
— Да. С Леонидом Петровичем меня познакомил Александр Флярковский, композитор известный. Мы авторские получали, которые в те времена нам выплачивали раз в месяц. Когда я в очередной раз пришел за деньгами, там стоял и Леня Дербенев. Флярковский вышел, с ним стал разговаривать. Он нас познакомил. И вот так пошло-пошло...
— Как вы создавали хиты: он вам предоставлял стихи или вы ему — музыку?
— Я ему всегда музыку давал. Он единственный, пожалуй, кто так работал. Я потом пытался со многими авторами писать. Некоторые говорят: «Ой, на музыку — нет, мы не можем стихи написать». А почему не можете? Вы же пишете первый куплет как хотите, а второй уже под этот размер подстраиваете. Лариса Рубальская, например, мне сказала: «Я не могу. Давай я тебе дам слова, а ты на них музыку напишешь». Я ей ответил: «Нет, на слова не очень хорошо получается». Так мы и расстались. А Леня всегда просил: «Напиши 10 куплетов, напой их своим грустным и печальным голосом». Я говорю: «Может, наиграть лучше?» — «Нет, напой грустным и печальным голосом, — отвечал он мне и продолжал: — Ты знаешь, я же завожу магнитофон, хожу по комнате, слушаю и пишу стихи». То есть он не сидел за столом, а под музыку ходил по комнате и сочинял. И у него все получалось очень точно.
— В советское время вы написали с Дербеневым множество хитов. Вам за них хорошо платили?
— Раньше хорошо, конечно, платили. Вот Леня получал за песню, которая звучала в кино, 2500 рублей. А когда он просто песню продавал кому-то, ему платили 800 рублей. Разница была большая, но это еще не все. Композитору платили 25 000 рублей за музыку к фильму. Сейчас вам, конечно, представить сложно, что это значит, но это были очень большие деньги. Машина «Победа» стоила 16 тысяч рублей. Я, кстати, купил ее дешевле, потому что приобрел у человека, который проехал на ней четыре тысячи километров и решил продать за 12 тысяч. Тогда никто особо не знал, что такое машина, что с ними будет, боялись, что отберут… Денег нам хватало. Нам же еще из всех ресторанов авторские приходили очень приличные. Раньше во всех ресторанах были оркестрики небольшие. Они играли наши композиции и отчисляли за это авторские. Сейчас хуже, конечно, с авторскими.
— Помимо песен для кинофильмов вы много написали и для эстрадных звезд. Например, для Аллы Пугачевой. Вам легко с ней работалось?
— С Аллой — да. Пугачева и Таня Анциферова — два настоящих профессионала. Конечно, еще был Ободзинский, который приходил на запись и сразу всё пел. Был Кобзон. Это профессиональные певцы, с которыми было легко работать. А некоторые приходили… Скажем, меня однажды познакомили с певицей. Она пришла: поет неправильно, ноты не выучила. Говорю ей: «Почему же вы не то поете? Слова не выучили, окончания в словах не выговариваете». То есть школы у этой певицы никакой не было. Пугачева и все вышеуказанные мной люди пели роскошно, у них все согласные в конце были обязательны. И говорю этой певице: «Как же я записывать буду, если даже не поймешь, какая буква стоит в конце слова».
— У Анциферовой очень непростая судьба: ушла со сцены рано, живет сейчас фактически на одну пенсию. Почему у нее так получилось?
— Я считаю, что случилась большая трагедия в ее жизни. У нее что-то было с горлом. Надо было делать операцию. Я не помню точно, что там у нее было... Во время операции задели связки. И все — голоса у Тани не стало.
— А вы сейчас поддерживаете отношения с ней?
— Да. Периодически я ей даже помогаю. Потому что она в трудном положении. Муж умер в районе 50–60 лет. Сын больной, ему 40 с чем-то лет, а он не выходит из комнаты. У него какая-то боязнь: сидит в комнате и не может выйти. Инвалидом вроде бы признали, но не считают таковым. Поэтому государство ей не помогает. Я пытался что-то сделать. Мне говорят: «Он же нормальный человек!» Что значит нормальный, если он не может выйти из комнаты?
— Вы думаете, Анциферова уже не вернется на сцену?
— Нет, конечно, нет. У нее пострадали связки: она уже не может так петь.
— Александр Сергеевич, у Дербенева помимо Пугачевой была еще одна муза — Маша Распутина. Почему вы для нее почти ничего не писали вместе?
— Он ко мне как-то прибежал: «Ты знаешь, я сейчас познакомился с такой певицей! Она круче Пугачевой! Молодая, у нее такая фигура». Я послушал. Голос — да, есть, но своеобразный. Тембр тоже есть. Но культуры нет общей. Она немножечко вульгарна на вид. И исполняет тоже так же: с таким оттенком блатным, если можно так выразиться. Я одну песню с ней записал. Она профессионально записывает: чистенько, все аккуратно, выразительно…
— А Пугачева отличалась интеллигентностью?
— Да, конечно. Она всегда знала, как и что нужно делать. Я с ней работал, как Гайдай делал. Он же два факультета окончил: актерский и режиссерский. Гайдай мне всегда говорил: «Вот я любую сцену, перед тем как снять, изначально продумываю сам. Играю за каждого актера». И когда артисты приходят и начинают играть, я им ничего не говорю. Но если вижу, что они делают не так, как мне нужно, я им показываю. Вот я то же самое делал. Я певице ничего никогда не говорил. Пускай она сама решит, как видит ту или иную песню. Почему мне настаивать надо?
— Вас устраивало то, как записывалась Пугачева?
— Да, конечно. Она всегда приходила подготовленной: знала и текст, и мелодию. Она думала о том, как выразительно исполнить. Например, песня «До свидания, лето». Там в конце слова «до свидания, лето» три раза повторяются, но каждый раз с новой интонацией, по-разному. Мы записали. Она послушала и говорит: «Давай перепишем». Я отвечаю ей: «Хорошо, но эти дорожки я стирать не буду». И вот сколько она ни пыталась сделать по-новому, все-таки у нее не получилось так, как ей хотелось. И мы оставили первый вариант — тот, который она записала с первого раза.
— Ваши песни в ее репертуаре стали настоящими жемчужинами. А сейчас вы бы ей написали новую композицию? Или ваши отношения уже разорваны?
— Я бы написал, но она сейчас так не споет уже. К сожалению, уже у нее диапазона нет такого. Задор должен быть. Помните песню «Даром преподаватели время со мною тратили»? У меня она была ниже на октаву. А Алла пришла и спела все вверху. И песня совершенно по-другому зазвучала. Мы сначала записали, ей не понравилось. Говорит: «Эту песню надо по-другому делать. Пойду, посижу минут пятнадцать, подумаю». Посидела и говорит: «Я готова». Пришла и спела мальчишеским голосом. И песня зазвучала совершенно по-другому.
— Александр Сергеевич, перипетии в личной жизни на творчестве как-то сказывались?
— Когда я женился, мы жили в квартире. У меня была отдельная комната с роялем. Я закрывался и просил, чтобы до часу дня меня никто не трогал. А как иначе?
— Ваш первый брак был очень ранним…
— Он оказался очень неудачный. И с ее стороны, и с моей стороны. Сын у нас умер двадцатилетний — печальная история. А до этого я удочерил девочку, которая от другого была. Она тоже умерла. Все разрушилось. А во втором браке мы тридцать лет прожили почти. Она была пианисткой, училась вместе со мной в консерватории.
— То есть общее эмоциональное поле помогало?
— Да, конечно. Но, с другой стороны, она очень жалела меня. Бывает, я ей показываю три мелодии и спрашиваю: «Какая из них лучше?» Она отвечает: «Все хорошие». А дочь сразу говорила: «Первая мелодия на «тройку», вторая — на «пятерку», а третью просто выбрасывай». И знаете, она очень точно попадала.
— С дочкой у вас доверительные отношения и по сей день?
— Да. Она училась музыке, а потом МГИМО окончила, год в Индии провела, а сейчас уже долгое время живет во Франции. Там и дочь, и зять, и внук с внучкой.
— Как так получилось, что они уехали?
— Это не зависело от меня. Зять работал во Всесоюзном агентстве по авторским правам. И потом его послали работать в Женеву, в похожую организацию. Они официально уехали. Сначала снимали там квартиру. Потом дочь тоже устроилась работать переводчицей во Всемирную организацию здравоохранения. Они зарабатывали очень большие деньги там. Построили дом, но уже на территории Франции. Потому что это оказалось в два раза дешевле, чем если бы они строились в Швейцарии. Они живут во Франции, в небольшом городе рядом с границей. Пятнадцать минут езды — и ты уже в центре Швейцарии. Они там уже приросли. Зять двадцать лет отработал: на пенсию вышел. Там и остались.
— В Россию приезжают?
— Конечно. Дочь была в июне, зять — в апреле или, по-моему, в марте. У меня двое внуков: внук и внучка. Они русский язык знают: прекрасно и пишут, и читают. Английский у них в совершенстве, французский в совершенстве. Сейчас еще немецкий учат.
— Александр Сергеевич, вы ведь одно время тоже жили во Франции…
— Но больше туда не собираюсь. Не хочу. Понимаете, все-таки Родина — это Родина. У меня здесь друзья, работа, корни все мои здесь. К старости ты по-другому все понимаешь. Даже какие-то, скажем, несоответствия, которые тебе хотелось бы исправить, воспринимаешь по-другому. Например, когда ты приезжаешь в Париж и тебя где-то толкнули, всегда извинятся. А у нас бывает, что я захожу в здание… Видно же, что мне не 60 и даже не 70 лет… И вот я уже захожу в дверь, а навстречу протискивается какой-то молодой человек... Но Россия — это моя страна.
— Вам сложно жилось во Франции?
— Когда я жил во Франции, все время приезжал сюда. Часто получалось так: полгода я жил здесь, а полгода там. А потом вернулся окончательно. Во Франции у меня как-то не сложилось с работой. Сначала все пошло-пошло… Появился человек — главный редактор издательства. Они записали мою песню «Так же, как все» на свой лад. И этот человек сказал: «Да, будем сейчас работать». Но у него случился инфаркт. Других людей у меня там не было, начинать опять искать связи не хотелось. Да и возраст уже не тот был. Хотя у меня там был приятель Франсис Лей — композитор, который создал музыку к кинофильму «Мужчина и женщина».
— Александр Сергеевич, напоследок не можем не спросить про ваш секрет долголетия… Скоро вам исполнится 99 лет…
— Я думаю, что гены. Но я тоже стараюсь. Придерживаюсь распорядка дня: ложусь спать и просыпаюсь в одно и то же время. Обязательно выполняю зарядку, в том числе и некоторые упражнения из йоги. К ней меня приобщил Дербенев. Он как-то один раз приходит и говорит: «Ты знаешь, я стал йогой заниматься. Делаю сначала такие упражнения, потом вот такие… Я уже в лотосе почти сижу». Я сейчас во время зарядки делаю несколько упражнений из йоги. Считаю, что они очень помогает. Даже упражнения для глаз выполняю. По телевидению как-то увидел китайца, где он показывал массаж глаз. Я посмотрел и стал выполнять тоже. Конечно, жалко иногда тратить на все это время — по десять минут в день. Но я понимаю, что эти упражнения дают результат. Я вижу сейчас по-другому. Еще, конечно, стараюсь правильно питаться. Мне Муза готовит кашки: гречневые, рисовые. Она вообще шикарно готовит! Мне в этом плане повезло.
— О чем сейчас мечтаете?
— Поскорее закончить балет и начать создавать новый мюзикл.
