Надо сказать, что Москва ждала работу Константина Юрьевича, заинтригованная тем, что другой Константин Юрьевич — Хабенский — первым в сезоне представил «Чайку» у себя в театре в Камергерском переулке. Ждала ответа и не без азарта (и не без злорадства) делала ставки, насколько радикальным окажется Богомолов в прочтении Чехова. Может, Аркадину сделает трансгендером, а писателю Тригорину в пару придаст интеллектуала Дорна из глубинки? Однако Богомолов всех удивил и не стал потакать порочной моде. Удивил — и это мягко сказано для постановки, которую в большей степени можно назвать для него программной.
Лидер театра (не только в локальном, но и в расширительном смысле) пошел от Чехова и за Чеховым, особым образом работая с текстом. Богомолов капитально не переписывает автора, как в случае с «Новой Оптимистической», а вписывает свой текст в чеховский. По фразам, по словам, начиная или заканчивая чеховскую фразу по-своему, упрощая ее на словах, но не в сути. Наконец, играет фразами, пародируя самого Чехова.
Так, в первой же сцене, которая начинается у Антона Павловича с диалога Маши и учителя Медведенко фразой, давно ставшей мемом: «Почему вы все время ходите в черном?», Полина Андреевна походя с недовольством бросает учителю: «Почему вы все время ходите голым?» — «Я не хожу голый. Вы же знаете, что я хожу в шортах и всегда хожу босиком». И уже обращаясь к дочери будущей тещи — Маше:
— А вы всегда в черном. Чего вы ходите всегда в черном?
— Это траур по моей жизни.
— Отчего? Не понимаю. Вы здоровая. У отца вашего пенсия. Если уж на то пошло — мне гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 53 рубля в месяц, а все же мне на все хватает.
— Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив, — говорит Маша, на что получает в ответ: мол, «это в теории, а на практике выходит так: я, две сестры и братишка, и всего 53 рубля. И при том кроме физкультуры я еще веду НВП и труд. И 53 рубля. Есть-пить надо, к чаю сахару надо, и кефир — вот тут и вертись». Кефир вместо табаку плюс НВП с уроками труда приросли к классическому тексту.
И тридцатку Богомолов набросил учителю: ведь на 23 рубля в середине 80-х семья ну никак не могла прожить в Советском Союзе. Именно в СССР перестроечного периода (1986–1989) Константин Богомолов переносит сюжет «Чайки» с ее персонажами. Тем временем тронута и декорация Ларисы Ломакиной, которая всегда идеально материализует идеи режиссера в сценографии и костюмах. В «Чайке» на заднем плане — летний павильон из дерева цвета каштана, изящный и с виду вполне себе крепкий, но в отдельных деталях вот-вот пойдет сикось-накось. Как и вся страна, которая вроде бы еще крепка и нерушима, но ветер перемен… Пока только он дает понять: перемены будут.
Нет-нет, цоевских отчаянных «Мы ждем перемен» на сцене и в помине нет. Социальность тут за скобками. На сцене — искусство, театр и жизнь. Жизнь, кстати, не такая уж далекая, вполне узнаваемая в делах и лицах. Генрих Сапгир (ударение на последний слог) — «Индус? Кто этот Генрих Сапгир?» — интересуется Медведенко, читая афишу спектакля Константина Треплева. Тут же возникнут имена других шестидесятников, которых и не признает Треплев. Борец за новые формы радикален в своих оценках: «…Когда соберутся в московской квартире все эти Вознесенские, Эфросы, Тарковские — мертвецы с глазами кроликов… Они как тараканы рассыпаются по всем комнатам и до утра жрут, пьют, читают, сука, стихи. И я слоняюсь из комнаты в комнату — ничтожный, никому не известный. Терпят только потому, что я — ее сын. Кто я, что? Из ВГИКа выгнали по обстоятельствам, как говорится, от редакции не зависящим. Никаких талантов». И это только начало критики, казалось бы, незыблемых до сих пор художественных авторитетов.
Работая с текстом, Богомолов развивает биографии героев, лишь обозначенные у Чехова. Успех актрисы Аркадиной на провинциальной сцене по Чехову («как меня принимали в Харькове!») у Богомолова доведен почти до столичной славы: Ефремов каждый день уговаривает ее идти во МХАТ, но она не пойдет — еле отбрыкалась, потому что «Доронина с потрохами съест. И Галю обижать не хочу». Галю — то есть Волчек.
Аркадина — настоящая прима, которая не потерпит конкурентки рядом, даже если та неумеха и далеко не красавица — какая-то там Нина Заречная. Последняя гнала не лошадей, а велик, и грохнулась так, что играла спектакль перед Аркадиной со сбитыми в кровь коленками. Ну, тот самый, где «люди, львы, рогатые олени — все жизни угасли в результате страшной… ядерной катастрофы. На земле не осталось ни одного живого существа. Слой ядерного пепла закрывает небо, не давая пробиться солнечным лучам…» Но, актуализируя Чехова, Богомолов чуток к слову, к фразам классика, что дает ему неожиданное решение сцен. Так, в первом акте в сцене представления сочинения Треплева в исполнении Заречной открывается занавес, а там… пустые стулья. Хотя за минуту до этого звучали голоса, обсуждавшие старых советских актеров (Меркурьева и Черкасова), фильм «Кин-дза-дза» и др.
Но пустой зал и у Чехова — всего лишь сон начинающей актрисы. Наяву же все места в усадебном театре окажутся заняты, но текст про Меркурьева с Черкасовым, про «Кин-дза-дзу» и опоздавшую приму прозвучит живьем, пока Нина не выйдет на самодельные подмостки и не замрет в профиль к зрителям — на сцене и в зале. «Люди, львы, орлы и куропатки… Ядерный пепел… Души всех умерших — во мне одной: царя Соломона, Курта Кобейна, Генриха Сапгира, Троцкого и Бродского, Гитлера и последней пиявки…»
По ходу дела вскроются тайны рождения героев. Маша окажется дочерью Дорна, а вот отцом Треплева — некий Ширинкин: «Мой отец ведь Ширинкин — кстати, хороший был режиссер». Не всем известно, что это фамилия по отцу Марка Захарова, который при жизни думал о Богомолове как о своем преемнике в «Ленкоме».
Артисты — как опытные, так и дебютанты — все работают замечательно: Елизавета Базыкина (Аркадина), Сергей Городничий (Треплев), Андрей Фомин (Дорн), Дмитрий Куличков (Тригорин), Елена Степанян (Нина), Дарья Жовнер (Маша) и Никита Лукин (Медведенко), Александр Шумский (Шамраев), Александра Виноградова (Полина Андреевна) и приглашенный из МХТ Кирилл Трубецкой (Сорин).
Но в легком, остроумном тексте Богомолова, в том числе и с пародиями на королей интервью и пародий времен перестройки Урмаса Отта, Эльдара Рязанова, Александра Иванова, чем дальше, тем больше будет возникать горечи. Нет — боли. Хотя после монолога Треплева в последнем действии второго акта об «оттепели» уже казалось, что основной акцент спектакля носит чисто политический характер, и Константин к двум своим манифестам о современном либерализме присовокупит третий — о недавнем советском прошлом. «Да и не было никакой «оттепели». Ярость властей была игрушечной, и жертвы — картонными… Только когда молодость стала уходить, они (шестидесятники) успешно обменяли ее на «Волги», дачи в Переделкине и право кататься по миру в статусе официальных, выставочных советских неформалов…»
И тем не менее… Продолжение, обещанное нам в названии, станет в спектакле самым главным смыслом спектакля. Как и у Чехова, честный низвергатель авторитетов Треплев застрелится, а мать его снимется в кино у модного режиссера (внешне напомнил Звягинцева) и в интервью уже не капризным голосом звезды, а просто матери скажет: «Главное в искусстве — говорить правду. Только она приближает тебя к Богу. Сына нет, но пусть эта жертва послужит искусству». Музыку из главного перестроечного фильма «Покаяние» сменит почти дворовая советская «Плачет девочка в автомате». Ну, та, что «вся в слезах и губной помаде»… Кстати, на стихи Андрея Вознесенского.
